Евгений Богданов - Поморы (книга 1)

Когда Родька лазил на клотик, Вавила Ряхин забрался в свою продуктовую лавку, зажег там стеариновую свечу, взял из ящика бутылку вина, с полки стакан, разодрал руками селедку и стал в одиночестве справлять тризну по своей безраздельной и всемогущей власти в Унде. Он глядел на слабое пламя. Стеарин оплывал, стекал струйкой по стволу свечки. Вавиле казалось, что так вот быстротечно и неизбежно тает эта власть, а вместе с нею и благополучие и спокойная жизнь. Дома жена пить не разрешала, да он никогда раньше и не злоупотреблял этим. Вспомнив о Меланье, Вавила поморщился, покачал захмелевшей головой. Он не любил жену за то, что она капризна, брюзглива и ревнива. Стала ревновать его даже к Фекле, которая раньше служила горничной в доме и спала в отведенной ей комнатенке в первом этаже. "Глазищи-то выкатит, груди-то выпялит, задом вильнет - и готово: ты побежал к ней!" - в слепой своей ревности говорила Меланья мужу совершенно безосновательно. Своими упреками Меланья довела Вавилу до того, что он вынужден был услать девку на кухню, а жить велел в доме ее родителей, в одиночестве. Отец у Феклы утонул, мать умерла. Фекла послушно подчинилась, все время проводила на кухне, не появляясь в комнатах. Однако Меланья на этом не успокоилась. Она стала теперь бранить Вавилу за то, что он якобы поселил девку в ее доме затем, чтобы ему удобнее было незаметно к ней ходить. "Вот дура, прости господи", - думал о жене Вавила. В последнее время, видя, как меняется жизнь и Вавила терпит в делах неудачу за неудачей, Меланья все чаще стала поговаривать, что уедет к отцу в Архангельск и увезет Веньку. От всего этого Вавиле было горько, а тут еще кооператив... Ряхин успокаивал себя тем, что в него вступили не все. Многие рыбаки решили жить наособицу, значит, какая-то часть их неминуемо обратится к нему. Запасов пока хватит: есть мука, крупы разные, соленая рыба в бочках, сахар и другое продовольствие. Больше не надо: времена неустойчивы. Лучше сберечь на черный день деньги. Решив идти на сельдяной промысел, Вавила намеревался вскоре объявить о наборе команды. Надо срочно чинить кошельковый невод. Им еще можно ловить. Зелено вино бередило душу, все чаще вспоминались обиды. И снова, как в Архангельске, вызывали неприятное ощущение слова Панькина: "Вавиле недолго в Унде королем быть!" А в Архангельске таможенники сказали: "Ну-ну, плавай пока". Чудилось Вавиле в этих словах нечто зловещее. А что может быть? Или на лесозаготовки упекут, или станет он, как и все, рядовым рыбаком без судов и лавок. Вавила допил вино, свернул большой кулек, насыпал в него пряников, конфет, орехов. Опустил в карман бутылку мадеры. Послюнявив пальцы, погасил свечу и запер лавку на два замка. Он пошел к Фекле: пусть хоть, по крайней мере, Меланья беситься будет не зря... Было уже светло. Только что взошедшее солнце сразу попало в вязкую свинцово-серую тучу, наползшую с севера, и краски его померкли. Вверху, над тучей, от него протянулись, выбились на простор неба лучи-стрелы. Они ударили в верховые перистые облака, и те заискрились, засверкали теплым оранжевым светом. Деревня спала. Стараясь не греметь бахилами по деревянным мосткам, Вавила шел пообочь, по траве. Вот и изба Зюзиной. Большая, в два этажа, срубленная из толстых бревен, она мертво глядела в утро запыленными окнами нежилых комнат. Только внизу на подоконнике, в зимовке, стояли цветы. Вавила осторожно постучал в низенькое оконце. Спустя две-три минуты занавеска откинулась, и над цветочниками показалось испуганное лицо. - Вавила Дмитрич? - донесся глухо сквозь стекло голос. - Что вам нужно? Так рано! - Отопри! Кухарка открыла ему: как-никак хозяин. Вавила оглянулся по сторонам и вошел на крыльцо. Фекла, став посреди комнаты, незаметно оправила кофту. Темно-русые волосы наспех собраны в тяжелый узел, схвачены гребенкой. Лицо слегка припухло со сна. Выжидательно смотрела на Вавилу, настороженная, собранная. Он протянул ей кулек. - Возьми, гостинцы тебе. - Что вы! Спасибо. По какому случаю? - Поминки справляю. - Какие поминки? - в голосе Феклы тревога. Вавила хотел было сказать: "По власти своей", но сдержался, поставил на стол вино и потребовал стаканы. Фекла нерешительно посмотрела на вино, но все же принесла стакан, тарелку, насыпала в нее гостинцев. - Садись, выпьем. - Я не пью, Вавила Дмитрич. Уж вы одни пейте. - Ну как хошь. Не неволю. Сядь-ко поближе-то. - Зачем? - холодно и твердо спросила она. Глаза ее, большие, строгие, обожгли его. - Хочешь быть моей... женой? Ничего не пожалею! - в лоб спросил хозяин. Фекла отпрянула в сторону, стала у печи. - У вас есть жена. Вы пьяны. Идите с богом! - Меланью... я... не люблю. Женился по ошибке. Да ладно, не о ней речь... - Господи, что с вами? Вавила попытался обнять девушку, но Фекла не позволила, ускользнула от него, распахнула настежь дверь в сени: - Обижаете меня, девку-сироту. Стыдно! Я не из таких, которые... Вот вам бог, а вот и порог. И вытолкала его из избы. Дверь захлопнулась, взвизгнул засов. Вавила постоял, махнул рукой и пошел к дому.

После собрания дедко Иероним пришел домой, снял бушлат и молодцевато расправил сухонькие плечи. - Радуйся, старуха! - сказал он жене. - У нас нонче кооператив и лавка своя скоро откроется! Старуха заглянула ему в лицо, повела носом: "Вроде трезв". - Полноте! С каких щей? Да еще своя лавка? А Вавила? Старик махнул рукой: - Вавилу побоку! - Ты, часом, не пьян? Поди-ко спать, - властно приказала жена. - А дай поись! Я, што ли, даром весь вечер в президиуме сидел? Старуха ахнула: - А што оно такое? Вроде овина? - Дура! Разве есть в Унде овины? - Тут нет, дак у нас есть. Жена имела в виду свою родину - деревеньку близ станции Плесецкой, что по дороге от Архангельска в Вологду. - Тьфу, глупая! Не знат, што тако президиум. Совсем отсталый человек. Хоть разводись, к едрене бабушке! Старуха метнула глаза на ухват: - Я те разведусь! Куды пойдешь-то? Как жить-то будешь? Дом-от не твой! В это время в избу пришел старинный приятель Иеронима дедко Никифор, всю жизнь сидевший на семужьих тонях, а теперь тоже "по слабости здоровья" пробавлявшийся вязаньем сетей. Дедко Никифор, по фамилии Рындин, страдал флюсом и потому на собрание не пошел. А теперь его мучила бессонница. Одна щека вспухла, голова повязана жениным платком. Он гнусаво проговорил, сев на лавку: - Расскажи, Ронюшка, што там было-то? Дедко Иероним принялся рассказывать обстоятельно, со всеми подробностями, а Никифор слушал, то и дело прикладываясь рукой к перевязанной щеке. Закончив рассказ, Иероним посоветовал: - И ты вступай в кооперативное товарищество. Пока не поздно. Я вступил. - Дак ведь меня не примут. Здоровья нет... - Примут! - уверенно сказал Иероним. - Я замолвлю словцо! Понял?

Дорофею не спалось. Да еще в постели подвернулся под бок какой-то жесткий комок. Пух, которым набит матрас, собирал еще молодым покойный дед Трофим, лазая по скалам на птичьем базаре на Новой Земле, и перина служила семье с незапамятных времен. Давно собирался Дорофей сменить пух. Да где его взять?.. И от того дурацкого комка мысли Дорофея неожиданно приняли новое направление. Уже много лет не заглядывали ундяне ни на Новую Землю с ее птичьими базарами, моржовыми да тюленьими лежбищами, ни на батюшку Грумант - Шпицберген. Все плавали недалеко - возле Канина, Кольского полуострова. Богачи вроде Вавилы знали еще торную дорогу в Норвегию. И ходили туда больше как торговцы. Треску, основную промысловую рыбу, покупали у норвежцев, перепродавая в Архангельске. А ведь бывало - Дорофей знал об этом по рассказам стариков - на ильин день из Архангельска отправлялись на Грумант лодьи с двумя-тремя десятками поморов и, пользуясь маткой - самодельным компасом, месяца через два высаживались на Шпицбергене. Строили избушку, ставили капканы на песцов, охотились на оленей, тюленей, белых медведей. Зимовали долгую полярную ночь, напевая у камелька свои грустные песни: