М Бок - Воспоминания о моем отце П А Столыпине

Но вообще вечера, когда родители уезжали из дома, были редки. Кроме посещения нескольких представлений за зиму в Народном доме, они изредка бывали в городском театре, но почти исключительно на гастролях проезжавших через Ковну знаменитостей. Ковна лежала по дороге из Петербурга в Берлин и случалось, что ездившие в турне артисты оставались на один, два дня у нас, и тогда конечно маленький ковенский театр бывал битком набит публикой.

Еще реже случалось, чтобы папa и мамa проводили вечера в гостях, у нас же близкие знакомые и друзья бывали часто. Приходили они поздно; сразу же после обеда, мой отец всегда уделял часок нам, детям. Сначала я одна слушала сказки, о которых я уже упоминала, а потом и сестры, понемногу подраставшие, уютно усаживались вокруг папa на оттоманке в кабинете. После сказок, игр и разговоров их посылали спать, а папa садился за письменный стол: что-то писал, что-то подписывал. Приходил секретарь с бумагами и долго, стоя рядом со столом, о чем-то мне непонятном докладывал; и клал перед папa бумаги для подписи. Годами помню я ту же картину по вечерам: мой отец за письменным столом, моя мать на диване с работой. Иногда кто-нибудь из друзей рядом с ней. Ведется общий разговор, в который изредка вставляет свое слово папa, повернувшись на своем стуле с круглой спинкой. Потом, когда Казимир приносит вечерний чай, папa пересаживается к остальным и, если есть гости, то разговаривают до десяти, одиннадцати. Если же мои родители одни, то читают вслух друг другу, а ровно в одиннадцать идут спать. Так были прочтены почти все исторические романы Валишевского, так читалось "Воскресенье" Толстого, когда оно печаталось в "Ниве", и {33} многое другое из русской, французской и английской литературы.

Эти уютные вечера я помню с самого детства моего до 1902 года, когда папa был назначен Гродненским губернатором, и когда уклад всей нашей жизни резко изменился.

Из маленького домика на Лесной улице в 1892 году мы переехали в большой дом на Соборной площади, в котором занимали сначала одну часть второго этажа, а потом, по мере рождения детей, прибавлялось по комнате, и нами постепенно был занят весь этаж.

Сразу же после обеда, до того, чтобы перейти уже на весь вечер в кабинет, мамa садилась к своему письменному столу в гостиной, являлся повар и приносил счета и меню на следующий день. Счета эти составляли мучения моей матери, всегда до щепетильности аккуратной, но очень плохой математички: как-то выходило, что вечно копейки сходились верно, а рубли нет и то и дело призывался на помощь папa, который с улыбкой садился за приходорасходную книгу, проверял итог и, поправив всё дело, уходил снова к себе.

Двери были все открыты, кроме редких случаев, если был кто-нибудь вечером у папa по делам и я, сидя за приготовлением уроков в столовой, с интересом слушала что-то будет завтра к завтраку и обеду, и от души смеялась, когда папa вмешивался в этот хозяйственный разговор. Стоит, например, старый повар Станислав, а мамa говорит ему:

- Что ты всё котлеты даешь, дай завтра курицу.

- Курицу, - глубокомысленно повторяет Станислав, - курицу купить надо.

- А ты попробуй, укради, - раздается голос папa из кабинета. Мамa весело смеется, а Станислав, не понимая шутки, с недоумением смотрит на дверь.

Обедали в те времена в шесть часов и лишь под самый конец ковенской жизни в семь, так что вечера {34} были длинные.

Завтракали в половине первого. После обеда взрослые пили кофе за столом, а детям разрешалось встать. Когда мамa кто-нибудь дарил конфекты, они хранились у папa в письменном столе, и мы получали после обеда по одной конфекте.

- Ну, дети, бегите в кабинет за конфектами, - говорит мой отец, а моя маленькая сестра Олечек вдруг громко с чувством восклицает:

- Папa, как я вас люблю!

- Только за конфекты и любишь? - говорит, смеясь, папa.

- Нет, тоже и за подарки, - говорит Олечек, глядя своими честными детскими глазами прямо в лицо отца.

Долго ее, бедненькую, дразнили этой фразой. Так и протекли мирно и счастливо двенадцать лет нашей жизни в Ковне. Ежегодно: пять месяцев в Ковне и семь месяцев в Колноберже, нашем имении Ковенской губернии. И эти годы мой отец всю свою жизнь вспоминал с самым теплым чувством, как и всех своих сослуживцев, подчиненных и помощников по Сельскохозяйственному Обществу, одинаково как русских, так и поляков.

Училась я дома, сначала с моей матерью и гувернантками, потом с учительницами приходящими к нам на дом и о приходе которых Казимир докладывал:

"Мария Петровна, м-учительница пришла", а потом и с учителями Ковенской гимназии. С третьего класса я стала сдавать при гимназии экзамены, и мои родители с большим вниманием, следили за моими уроками, справляясь ежедневно у учителей о моих успехах и внимании и часто сами присутствовали на уроках. Я училась в комнате рядом с кабинетом папa. Когда он бывал дома, то всегда открывал двери, чтобы слышать урок.

А из арифметических задач, заданных в виде {35} домашних работ, я кажется никогда ни одной не решила без помощи папa. Промучившись целый час над бассейном, наполняющимся через две трубы, одну широкую, другую узкую, или над тем, сколько сделает в данное время поворотов большое колесо и сколько маленькое, идешь с тетрадкой и задачником Малинина и Буренина к папa, зная, что, если только он не занят экстренной работой, то отложит в сторону бумаги или книгу, возьмет твою тетрадь, испачканную десятком неправильных решений, и ласково скажет:

- А ну-ка, давай подумаем вместе.

Иногда сразу же удавалось решить задачу, но бывало и так, что папa решит ее тотчас же в уме, посмотрит ответ - верно, а объяснить мне никак не может:

- Алгебраически я тебе сразу объясню, - говорит папa, а как это делается арифметически, надо подумать.

Я шла готовить другие уроки, а папa, найдя ясное и точное объяснение, звал меня.

А раз было так. Помню, что дело шло о цене коляски и дрожек. Папa, просидел над этой задачей довольно долго, послал меня спать, а утром я нашла на своем столике бумагу, на которой красиво и четко была написана решенная задача, а в конце стояла приписка:

"Остается нерешенным вопрос, где продаются такие дешевые экипажи?".

Должна сознаться, что я всегда честно каялась учителям в том, что задачи решаю не одна. Учителя были все очень хорошие, и уроки всегда интересны, только несчастная математика с Аароновым очень уж приходилась мне не по душе и предмет нелюбимый, мало понятный и сухой, и учитель менее других умеющий внушить любовь к науке. И в гимназии Ааронова тоже не любили и ученики всегда с злорадством представляли, как он задает задачу, а потом, углубившись в нее, говорит:

- Ну, это трудновато, я вам завтра объясню.

{36} На следующем уроке, когда его спрашивали про эту задачу, он говорил: