Кэролли Эриксон - Мария кровавая

Впрочем, Генрих не испытывал к своей дочери никакой жалости. Как и Анна, он называл Марию «упрямой испанской девкой», а одному дипломату, встречавшемуся с королем в это время, показалось, что он ее вообще ненавидит. Генрих мучил Марию тем, что, приезжая в Хэтфилд повидаться со своей второй, малолетней, дочерью, приказывал на все время его пребывания во дворце запирать старшую дочь в комнате. Леди Шелтои то и дело пугала Марию, передавая слова короля, что он скоро прикажет ее обезглавить за отказ признать «Акт о наследовании». Шапюи полагал, что она принимала эти угрозы всерьез и готовилась к смерти.

Но, как известно, Генрих был с причудами и в отношении к своей первой дочери постоянством никогда не отличался. Однажды он пожаловался французскому послу на ее упрямство, а тот в ответ заметил, что девушка она тем не менее добродетельная и хорошего воспитания. Король быстро закивал, а его глаза неожиданно наполнились слезами. Как и Анна, он по крайней мере однажды попытался подкупить Марию, предлагая «королевский титул и почести», а также вернуть ей свое расположение, если она «отложит в сторону притязания». Сильно страдая, Мария все же это предложение не приняла. В ней преобладала преданность Екатерине, это несомненно, но определенная часть ее существа наверняка принадлежала и отцу, которого она боялась, презирала и… любила. Марию мучило его непостоянство, а неискренность смущала и сбивала с толку, по она продолжала его любить.

Один случай, происшедший в Хэтфилде, запомнился ей надолго. Генрих вновь приехал навестить Елизавету, и Марии, как всегда, было приказано не появляться рядом с апартаментами, где находился ее отец. Ей удалось послать ему записочку, в которой она умоляла отца позволить ей войти и поцеловать руку. Ответа не последовало. Когда Генрих уже собрался уезжать, она вышла на верхнюю террасу. Он садился па коня и вдруг поднял глаза вверх. Возможно, ее кто-то заметил и сказал ему об этом или он случайно сам увидел дочь, но вид Марии на коленях, с молитвенно сложенными руками его, по-видимому, тронул. Он едва заметно кивнул и коснулся рукой шляпы, а затем быстро развернул коня и поскакал в Лондон.

За две недели до девятнадцатилетия Мария Тюдор серьезно заболела. Генрих ждал шесть дней, не оказывая никакой помощи, а затем призвал Шашои и сообщил о грозящей дочери опасности. Он хотел, чтобы вместе с королевскими лекарями посол прислал к Марии и своих. Если Мария умрет, пусть ответственность за это понесут также и лекари императора. Он сообщил Шашои, что его врачи считают болезнь Марии неизлечимой, добавив, что даже лекарь Екатерины не стал приезжать, чтобы подтвердить диагноз.

Посол императора встревожился. Он знал о болезни Марии из своих источников, но его сведения сильно отличались от того, что сказал Генрих. Осведомители передали Шапюи, что главный лекарь Генриха, доктор Баттс, описал королю болезнь Марии как действительно серьезную, но излечимую. Доктор Баттс добавил, что без хорошего ухода она может не выжить, и поэтому ей следует сменить обстановку. Шашои также было известно довольно важное обстоятельство: все врачи убеждены, что Генрих желает смерти дочери и потому не позволяет назначить ей никакого лечения. Его лекари отказались лечить Марию до тех пор, пока к ним не присоединится лекарь-испанец Екатерины, а тот отказался от всех попыток вылечить Марию, пока ее не перевезут к матери, потому что основную причину болезни видел в их разлуке. Шапюи и сам колебался, стоит ли посылать своих врачей, боясь что это может нанести ущерб интересам империи. Парадоксально, но чем тяжелее становилось состояние Марии, тем менее вероятным было оказание ей врачебной помощи, поскольку все лекари боялись взять на себя ответственность в случае ее смерти.

Шли дни. Марии становилось все хуже, а лечения по-прежнему никакого не было. Шапюи опасался, что такое невнимание может очень быстро «свести ее в могилу», и предпринимал что мог. Видеть Марию ему не позволяли — она находилась в Гринвиче под неласковой опекой леди Шел-тон, — но он ежедневно посылал туда своих слуг и потому о ее состоянии осведомлен был лучше, чем король. Он так надоел лорд-канцлеру Генриха, Кромвелю, что тот в конце концов послал доктора Баттса осмотреть Марию. При дворе посол пытался опровергнуть версию Генриха о неизлечимости болезни его дочери, сообщая правду. Но король предпочитал оставаться в этом вопросе пессимистом, и его примеру следовали все придворные и советники. Несколько членов Совета при встрече с Шапюи заметили, что поскольку Карла с Генрихом сейчас не может помирить никакое человеческое посредничество, то Господь, видимо, «отворил двери», чтобы обсудить этот вопрос с Марией.

Шапюи тревожили не только нерешительность лекарей и то, что королевские советники, по-видимому, уже примирились с гибелью Марии. Он боялся, что ее отравят. Все хорошо помнили угрозы Анны, поэтому никто и не хотел вмешиваться. Мария заболела внезапно и тяжело, что могло быть следствием действия яда, который подсыпали в пищу или питье. А тот факт, что у нее не было специального слуги, пробующего пищу, уже давно беспокоил и Екатерину, и Шапюи. Безразличие Генриха к состоянию дочери — Шапюи казалось, что король радуется ее болезни, — со всей определенностью указывало на то, что если он и не участвовал в отравлении сам лично, то, уж во всяком случае, возражений не имел.

И только один человек продолжал надеяться — ее мать. Она писала Шапюи, просила его умолить Генриха, чтобы тот позволил ей ухаживать за дочерью. Екатерина пребывала в Кимболтоне, бывшей резиденции герцога, которая теперь представляла собой.полуразрушенное здание с обветшавшими стенами и поросшим сорняками участком. К тому же Кимболтон считался местом нездоровым, и она сама постоянно недомогала, Генрих же распространил слухи, что его бывшая жена страдает водянкой и постепенно теряет рассудок. Екатерина просила позволить ей лечить Марию «своими собственными руками», говорила, что уложит ее в свою постель и «будет с ней день и ночь». Как и многие придворные, она «сильно сомневалась в случайности болезни дочери» и понимала, что та может не выздороветь. «Если Бог призовет Марию, — писала она, — то пусть она отойдет к нему под моей опекой. Моему сердцу тогда будет спокойнее, ибо сейчас оно пребывает в сильных страданиях».