Николай Бондаренко - Консервативный вызов русской культуры - Белый лик

В. Б. Были ли какие-то события, которые перевернули твою жизнь?

Л. Б. Конечно. То же вступление в подпольную организацию. Это ли не переворот? Это был трагический переворот в моей жизни. Ни в какую нашу победу я не верил, как и многие из нас. Мы знали, что мы погибнем. Мы не знали, кто стоит во главе организации: может быть, какой-нибудь авантюрист, который пошлет нас на заклание. С другом как-то рассуждали: где погибнем, как... При этом никакими героями мы себя не чувствовали. Может быть, потому, что все обязательно чем-нибудь омрачалось. Я не могу чувствовать себя героем, если я по первому своему делу признал себя виновным. Значит, справедливо осужденным. По второму своему делу я ужасно недоволен своим судом, хотя со стороны мои друзья чуть ли не гордились моим поведением: не признал за собой ничего, ни одной фамилии не назвал. Но я-то лучше знаю: тут-то промахнулся, там-то неверно себя повел. Конечно, я никого не заложил, а от меня требовали показаний о людях. Но удовлетворения от суда не было. Потом меня очень обрадовало признание оперативника, что КГБ считало мое дело проигранным. Для меня это была такая радость! Полкамня с души свалилось. Есть моменты в жизни, которыми я горжусь. Некоторые удачи.

В. Б. Вернемся к литературе, к твоему творчеству. Какое место у тебя в книгах занимает любовь?

Л. Б. По-моему, большое. Я не пишу любовных романов. Может быть, потому, что у меня самого так жизнь сложилась. Никогда не был вздыхателем. Но любовь - это же не просто описание любовных страстей, она может пронизывать всю прозу, даже о войне, о мировых трагедиях... "Год чуда и печали" - это тоже книга о любви. Я и на самом деле в детстве пережил ни с чем не сравнимую любовь. И в "Третьей правде", и в других моих книгах везде есть любовь, но это не любовные романы. Вот сейчас нам дал Петр Краснов свою чудесную повесть о любви. Кстати, там у него идет на нескольких страницах сцена любви. Я рекомендую прочитать, как можно русским языком без грязи сказать все. Ерофееву до такой глубины никогда не дойти.

В. Б. А что для тебя свобода творчества в литературе?

Л. Б. Я сам - пример свободы творчества. Всю жизнь писал лишь о том, о чем было интересно писать. В лагере я писал свои повести, не рассчитывая ни на какую публикацию. А потом - тем более.

В. Б. Ограничителем является твоя совесть?

Л. Б. Скорее, собственное видение мира. Совесть - это уже рефлексия.

В. Б. Значит, просто видение мира у Ерофеева, Сорокина и других иное, чуждое тебе?

Л. Б. Это если предположить, что у них все написано честно. Может быть, у них еще и конъюнктура. Вспомним сцену на телепередаче, когда мальчик из "Идущих вместе" предлагает Ерофееву: "Прочитайте вслух это место из вашего романа". Прекраснейший момент. Ерофеев мнется, что-то мямлит, зал уже хохочет... Жаль, что я не записал, такая поучительная вещь. С трудом заставили его прочитать вслух, он это матерное слово как бы выпихнул из себя. Не верю в его искренность. Неприятно ему было это читать. И я просто рад, что молодые уже пишут по-другому. Перешагнули навязываемую им похабщину. Понимают, что литература - это иное и задачи у нее - иные. За будущее русской литературы я спокоен.

ПРАВИЛА ИГРЫ ЛЕОНИДА БОРОДИНА

Леонид Бородин не принадлежит к эстетам ни по судьбе, ни по складу таланта.

Как говорит Людмила в повести "Третья правда" о белом офицере, соратнике ее отца: "Борец за идею... Может быть, и борец... Но злой... Папин злой гений..." И отец ее, дворянин, подпоручик, нехотя признает: "Борьба ожесточает... Идеалисты погибают первыми..."

Леонид Бородин ищет всю жизнь свое место в этой неизбежной борьбе. Как и его герой Селиванов, который всегда оставляет за собой право на "третью правду". "И той недоброй жалостью, какой жалел всех в землю полегших мужиков... Еще подумал он о том, что если бы весь российский мужик сообразил так же, как он, кто бы тогда с кем дрался? Ведь красные и белые молотили друг друга мужиком, а если бы он своей правде верен остался, что тогда было бы?"

И эта "третья правда" нужна Леониду Бородину во всем. В спорах между нынешними западниками и славянофилами о будущем России. В спорах между русскими и инородцами. Между державниками и националистами. Да еще и характер - твердый, неуступчивый. И жесткие правила игры, установленные им самим для себя. Если в "политических" лагерях объявлялась голодовка, даже во имя целей, чуждых и далеких Бородину, он не считал ни нужным, ни возможным уклониться от нее. Человеческое достоинство Бородин всегда ценил выше политических идей. "Меня раздражают такие понятия, как "правизна", "левизна" или "центризм", потому, что они вне нравственности",- пишет Бородин. И в той же статье признается: "Мы не шли против власти. Власть догоняла нас и била сзади по голове. Мы не сражались с властью, мы несли свои представления внутрь общества"...

Так кто же такой один из ведущих нынешних русских писателей, бывший политический заключенный Леонид Иванович Бородин?

Родился он в Сибири, в семье школьных учителей. Вырос на Байкале. По сути, о своем детстве он и рассказывает в замечательной сказке "Год чуда и печали", сказке, которая очаровывала таких разных писателей, как Белла Ахмадулина и Александр Солженицын,- сказке, издание которой за рубежом послужило еще одним доказательством "преступности" Леонида Бородина. Лишите эту повесть сказочной основы - и вы увидите жизнь подростка, сына провинциальных учителей, переезжающего вместе с родителями из одного сибирского поселка в другой. Но надо ли? И возможно ли? Именно сказка расскажет читателям о психологии, о мироощущении Бородина больше, чем зримо выписанные реалистические картины быта. Именно такой мечтатель-романтик, верящий в чудо, поступил учиться в Иркутский университет в годы, когда там учился и Валентин Распутин. "Чудо - это то, что вопреки! Чудо - это то, чего, как правило, не бывает! А бывает оно, следовательно, вопреки правилам!" С этим ощущением - вопреки правилам - организовал Леонид Бородин в университете студенческий кружок, который назывался "Свободное слово", участники которого читали русских философов, мыслителей, осторожно приближались к основам православия. Бородина исключили по доносу немечтательных сокурсников из комсомола и из университета. Изгнанный со второго курса мечтатель поехал не куда-нибудь, а на Братскую ГЭС. Там уже вовсю увлекался литературой. Мне рассказывал писатель Борис Василевский, с которым Бородин жил вместе в общежитии, какие страстные дискуссии - о Маяковском, о Есенине, о Петре Великом - вели они в рабочем общежитии всесоюзной комсомольской стройки. Никуда не деться - была на самом деле эта эпоха энтузиазма, эпоха революционного романтизма и в жизни страны, и в жизни Леонида Бородина. Не случайно ведь он еще до поступления в университет год проучился в спецшколе милиции, собирался бороться с преступниками, освобождать светлое настоящее от уродливых искривлений. Этот максимализм поведения заложен и во всех повестях Бородина: от "Правил игры" до "Третьей правды" и "Божеполья". Возможно, из него получился бы неплохой офицер милиции, требовательный и справедливый, но судьба распорядилась иначе. В любом случае, на писательскую тропу она вывела бы его с неизбежностью...