Арсений Ворожейкин - Истребители

Почувствовал запах гари и бензина. «Неужели сгорю живым?» Вся моя жизнь необычно ярко промелькнула в это короткое мгновение: деревня, какой я ее увидел однажды на рассвете; мать, склоненная между грядок и поднявшая на меня свое вопрошающее, строгое лицо; брат, жена; Городец — первый городок, куда я приехал работать; какие-то лица и события из тех лет, когда я служил в кавалерии, учился в комвузе, в летной школе. И весь этот поток поразительно ясных видений завершился почему-то снисходительно хладнокровной усмешкой японца с усиками. И как тогда, в первом вылете, безудержная ярость вскипела во мне. Я вдруг почувствовал в себе какие-то страшные, огромные силы и, словно впервые, по-настоящему понял, что такое враг. Боль и такая реальная близость неотвратимо подступавшей гибели увеличили ненависть к нему до предела.

В человеке, попавшем в тиски смерти, борьба за жизнь происходит по-разному: один закрывает глаза и покорно ждет своей участи; другой, не помня себя от отчаяния, кричит и плачет; третий, пока есть силы, сопротивляется.

Одержимый злобой, я рванулся с таким нечеловеческим усилием, что борт кабины треснул, и самолет, весивший полторы тонны, немного сдвинулся. Это дало мне возможность отстегнуть замок парашюта на груди; потом, сняв перчатки и отпустив поясной ремень, я просунул руки в кабину, отстегнул на ощупь ножные лямки парашюта и с треском в ребрах вытянул себя наполовину из самолета. Но если можно было сдавить грудь и живот, то таз сжатию не поддавался. Я застрял.

Попытался сделать еще один рывок, чтобы приподнять самолет или помять борт, но это вызвало совершенно нестерпимую боль в сдавленном животе, принявшем на себя всю тяжесть, а позвоночник, как мне показалось, со скрипом натянулся, и я почти физически испытал, как он, подобно струне, лопнул. Меня словно перерезали пополам. …От слабости я весь обмяк. Ни движения, ни мысли… Дзин-дзинь… Свист, шипение, треск раздавались кругом. Что-то сыпалось в лицо. Эти щепки, пыль, комки вызвали мысль, что я уже в могиле, но тут с ревом, обдавая меня струей ветра, пронесся японский истребитель. Я опять ощутил запах едкой гари. Еще жив!

Не обращая больше внимания ни на японских истребителей, ни на загоревшийся свой самолет, начал с лихорадочной быстротой подкапывать под собой землю. Она никогда не видала плуга, была тверда как камень н плохо поддавалась пальцам. Страх перед пожаром, в котором я сгорю заживо, заглушил все боли.

Это были те минуты, когда человек, чувствуя близость смерти, отдает всего себя на борьбу за жизнь. В такие минуты мышцы делаются тверже стали, ум проясняется лучше, чем после сна, а сил становится так много, что кажется, ты способен перевернуть горы. Я чувствовал, что могу процарапать не только тонкий слой земли, но и цементный пол. Не думая больше ни о чем, я пальцами, кулаками, применяя локти, даже голову и зубы, отшвыривал из-под себя землю… И вот, наконец, выбрался из приготовленной могилы. Не раздумывая, я бросился тушить деревянный фюзеляж, подожженный зажигательной пулей. К счастью, огонь был только на поверхности, он не успел еще приобрести силу и добраться до вытекшего из разбитого бака бензина.

Когда с пожаром было покончено, я с удивлением заметил, что от самолета ничего целого не осталось: фюзеляж треснул, обнажив сквозь щели белизну своего деревянного тела, обе консоли крыла сплюснуты, хвостовое оперение исковеркано, мотор смотрит в сторону, и только одна нога шасси с колесом, целехонькая и невредимая на диво, поднялась вертикально, как памятная веха над останками самолета, в честь случайно уцелевшего человека…

Я вскинул голову в сторону Халхин-Гола и оглядел небо: самолеты с неубирающимися колесами скрывались на горизонте. Безотчетно поднял кулаки и крикнул вслед им: «Ну, подождите!» Хриплый голос показался мне чужим, на губах было что-то липкое. Посмотрел на свои руки: пальцы изодраны в кровь, ногти сбиты. От гимнастерки и брюк, пропитанных кровью, остались клочья, все тело в ссадинах и ушибах, левое оголенное плечо кровоточит… С благодарностью вспомнил врача, давшего мне вчера индивидуальный пакет, и кое-как наложил повязку. Снял шлем с разбитыми очками, ощупал голову — в двух местах голова оказалась пробитой. Нагнулся было, чтобы поднять шлем, но острая боль ударила в поясницу. Я охнул, такой она была острой и внезапной. Сделал несколько осторожных вращательных движений корпусом. Боль отзывалась и в пояснице, и в груди, затрудняя дыхание. С дрожью я подумал: «Неужели повредил позвоночник и летать уже не придется?» С каким-то злым упрямством, превозмогая боль в спине и в груди, я резко наклонился за шлемом, взял его, распрямился и снова бросил; потом еще раз поднял и, надевая, сказал себе: «Раз сумел наклониться, значит, еще полетаю». Оглушенный происшедшим, с запоздалой радостью потопал ногой по земле, как бы заново убеждаясь, что стою на ней.

Избегнув безжалостных объятий смерти, я новыми глазами воспринял раскинувшийся передо мной мир: никогда еще так остро его не чувствовал, никогда еще он не представал передо мной в таких неповторимо свежих красках.

Наслаждаясь своим существованием, я умиленно, растроганно оглядывался вокруг. Угасающее солнце светило только мне, зеленая степь, залитая оранжевым огнем, блистала для меня, ветерок ослаб и стал ласковым, чтобы погладить мое покалеченное тело, умерить боль…

Пролетевшее на очень низкой высоте звено И-16 вывело меня из блаженного оцепенения. Я по-деловому стал оглядывать степь в надежде увидеть людей, раздобыть машину и доехать до аэродрома. Но в тишине расстилалась безлюдная ширь, темнело глубокое небо. Ни души. . Потом вдали что-то блеснуло, образуя возвышение над гладью травы, и там обозначилась фигура человека «Кто это может быть? Уж не со сбитого ли самолета?» Я двинулся навстречу, но тут же остановился: «А где я нахожусь? В Маньчжурии?» Эта страшная догадка обдала таким страхом, что несколько секунд я стоял, как парализованный, потеряв способность мыслить. Гнетущая тишина и густеющее небо встали между мной и товарищами, отградили меня от Родины. Одиночество навалилось на меня. Борьба за жизнь, только что успешно завершенная, показалась никчемной, бессмысленной; я пожалел, что не погиб вместе с самолетом.

Это была усталость нервов: при одной мысли о новых испытаниях меня всего покоробило, я даже застонал… «Трушу! — упрекнул я себя. — Раньше смерти нельзя сдаваться! У тебя есть пистолет и шестнадцать патронов!» Хватился рукой за правый бок, но кобуры не оказалось. Вспомнив, что ремень отстегнул, когда выбирался из-под самолета, поспешил и в несколько торопливых прыжков достиг самолета, бросился на землю и достал ремень вместе с кобурой.