Эдвард Бульвер-Литтон - Король Гарольд

"Теперь отдай мне тех, ради которых я предался в твои руки, и дозволь вернуться на родину с Гаконом и Вольнотом..." И что же ответил мне коварный норманн, со своим огненным взглядом и змеиной улыбкой? Он сказал мне спокойно: "Гакона я отдам тебе, потому что он сирота и ты едва ли стал бы особенно печалиться о разлуке с ним, но Вольнота, любимца твоей матери, я оставлю у себя в качестве твоего аманата. Аманаты Годвина свободны, но нужен же мне залог верности Гарольда. Это одна формальность, а тем не менее надежная гарантия". Я пристально взглянул ему в лицо, и он отворотился. "Об этом не было упомянуто в нашем договоре," - сказал я. На это Вильгельм ответил: "Положим, что в договоре не было упомянуто это обстоятельство, но оно - скрепляет его". Я повернулся к Вильгельму спиной, подозвал Вольнота и сказал ему: "Из-за тебя прибыл я сюда и не намерен уехать без тебя: садись на коня и поезжай рядом со мной". Но Вольнот отвечал: "Нельзя так поступать! Герцог сообщил мне, что заключил с тобой какой-то договор, в силу которого я должен остаться у него в качестве твоего заложника. Скажу тебе откровенно, что Нормандия сделалась моей второй родиной и что я от души люблю Вильгельма". Я вспылил и начал бранить брата. Но на него не действовали ни угрозы, ни мольбы, и я поневоле должен был убедиться, что сердце его не принадлежит более Англии... "О, матушка, как покажусь я тебе на глаза?!" - думал я, возвращаясь сюда только с Гаконом... Когда я снова ступил на английскую землю, мне показалось, будто в горах предстал передо мной дух моей родины и что я слышал его голос в завываниях ветра. Сидя на коне и спеша сюда, я вдруг узнал, что есть посредник между людьми и небом. Прежде я преклонялся мене ревностно перед верховным судилищем... а теперь я преклоняюсь перед тобой и взываю к тебе: или позволь мне умереть или освободи меня от моей клятвы.

Адьред поднялся.

- Я мог бы сказать, - ответил он, - что Вильгельм сам избавил тебя от всякой ответственности тем, что удержал Вольнота в качестве твоего аманата, помимо нашего договора. Я мог бы сказать, что даже слова клятвы "Если то будет угодно Богу" - оправдали бы тебя... Богу не может быть угодно отцеубийство, а ты сын Англии. Но прибегать к подобным уверткам было бы низостью. Ясен тот закон, что я имею право освобождать от клятвы, произнесенной под нравственным принуждением. Еще яснее, что гораздо грешнее сдержать клятву, обязывающую совершить преступление, - чем преступить ее. На этом-то основании я освобожу тебя от твоей, но не от греха, тобой совершенного... Если б ты больше полагался на небо и верил бы меньше в силу и разум людей, то не сделал бы этого - даже во имя родины, о которой Бог печется без тебя... Итак, избавляю тебя, именем Бога, от данной клятвы и запрещаю держать ее. Если я преступлю данную мне власть, то принимаю всю ответственность на свою седую голову... Преклонимся же и помолимся, чтобы

Бог допустил тебя загладить свое минутное заблуждение долгой жизнью, исполненной любви к ближнему и соблюдения долга.

ГЛАВА II

Желание Гарольда выслушать приговор из уст мудрейшего и вернейшего служителя Божия, совершенно вытеснило из его души все остальные мысли. Если б Гарольду было сказано, что его клятву снять нельзя, то он скорее лишил бы себя жизни, чем изменил отечеству. Нельзя не удивляться перемене, происшедшей в нем. Он был настолько самоуверен, что считал только себя самого судьей своих поступков, а теперь он поставил всю свою жизнь в зависимость от одного только слова Альреда, позабыл совершенно о родине, матери, Юдифи, короле, политике и даже - о своем честолюбии. Он считал себя проклятым, пока Альред не снял с него это страшное бремя. Получив свободу от клятвы, он как будто воскрес и начал снова интересоваться жизнью. Но с этого мгновения он признал все ничтожество разума человеческого и смирился с сознанием своей полной виновности. Как часто молил он теперь Создателя сделать его ненужным родине, чтобы он мог, подобно Свену, искупить свой проступок и примириться с совестью!

Бывают случаи, когда одна минута превращает самого отчаянного вольнодумца в горячо верующего человека. Это случается, когда ему встречаются такие затруднения, которые ум его бессилен одолеть, когда совесть громко заговорит в его сердце, когда он, добиваясь лучшего, находит постоянно только дурное - тогда вера осеняет его своим лучезарным светом, и он хватается за молитву как утопающий за соломинку.

Приезд Гарольда сделался вскоре известным всему Лондону, и к нему начали стекаться все его друзья, давно уже горевшие нетерпением увидеться с ним. Каждый из них сообщил ему такие новости, которые ясно доказывали, что во время его отсутствия связи государства сильно ослабли. Весь север был вооружен. Нортумбрийцы возмутились против Тостига, опять проявившего свой настоящий характер, и прогнали его, а он скрылся от них, неизвестно куда. К бунтовщикам присоединились сыновья Альгера, из которых старший, Моркор, был избран на место Тостига.

Здоровье короля становилось все хуже. Он страшно бредил, а слова, вырывавшиеся у него во время бреда, переходили из уст в уста, конечно, с различными преувеличениями, и возбуждали во всех самые мрачные опасения.

Все ожили при вести о возвращении Гарольда, в уверенности, что он мигом восстановит в государстве прежний порядок.

Очень естественно, что он, замечая, как твердо надеется на него народ, стряхнул с себя гнетущие его воспоминания и опять всецело отдался общественным интересам. Ум его снова заработал, и к нему вернулась прежняя энергия. Он ободрил своих унывающих друзей, раздал приказания, разослал гонцов по всем направлениям и тогда только поскакал к королю, в Геверинг.

Этот дворец, весь утопавший в зелени и цветах, был любимым местопребыванием Эдуарда. Есть предание, будто он тут однажды ночью, во время молитвы, был сильно смущаем именем соловьев и, раздосадованный, стал просить Бога прекратить это пение - с этой самой минуты никто и никогда не слышал в Геверинге соловьиного пения.

Гарольд выехал из леса, пестревшего всеми цветами осени, Очутился вскоре перед низкими, незатейливыми воротами дворца, сплошь покрытыми вьющимися растениями, и через несколько минут уже входил к королю.

Лицо короля заметно прояснилось при входе Гарольда, и он с усилием приподнялся на своей постели, стоявшей под прекрасным резным балдахином, на котором был изображен весь Иерусалим.

Эдуард поспешил удалить начальника стражи, стоявшего у его изголовья, и проговорил слабым голосом, соответствовавшим страшной перемене, произошедшей в его лице.

- Наконец-то ты вернулся, Гарольд, чтобы поддержать эту ослабевшую руку, которая скоро выпустит навсегда земной скипетр... Молчи! Я чувствую, что это непременно случится, и радуюсь...