Фридрих Шиллер - Тридцатилетняя война

Поиски такого полководца давно уже были самой важной проблемой для тайного совета императора и предметом раздоров среди его членов. Для того чтобы противопоставить государю государя и своим личным присутствием возродить мужество войск, Фердинанд в нервом порыве увлечения предложил было сам вести войска, но нетрудно было убедить его отказаться от решения, внушённого лишь отчаянием и по зрелом размышлении отвергнутого им самим. Но то, что было недопустимо для императора ввиду его сана и лежавшего на нём бремени правления, обстоятельства позволяли взять на себя его сыну, одарённому и мужественному молодому человеку, на которого австрийцы возлагали радостные надежды. Самим рождением предназначенный для защиты монархии, из корон которой две ужо увенчали его чело, Фердинанд III, король Чешский и Венгерский, соединял с высоким саном наследника уважение войск и любовь народов, помощь которых была ему так необходима для ведения войны. Лишь наследник, любимый народом, мог осмелиться возложить на обременённого подданного новые тяготы; лишь его личное присутствие в армии могло подавить пагубное соперничество военачальников, лишь могущество его имени могло восстановить во всей строгости упавшую дисциплину разнуздавшихся войск. Если этому молодому человеку недоставало необходимой зрелости суждений, рассудительности и военной опытности, которые даются только временем, то этот недостаток мог быть возмещён удачным выбором советников и помощников, под прикрытием его имени располагающих высшей властью.

Как ни вески были доводы, которыми поддерживала это предложение часть министров, — недоверие, а быть может, даже и зависть императора, в связи с отчаянным положением дел, сильно затрудняли осуществление этого замысла. Как опасно в самом деле вручить судьбу целого государства юноше, который сам ещё нуждается в том, чтобы им руководили! Как рискованно противопоставить величайшему полководцу своего времени новичка, чья пригодность для столь важного поста ничем ещё не доказана на опыте, чьё имя, ещё не отмеченное славой, недостаточно громко, чтобы наперёд быть залогом победы для павшей духом армии! Сколь огромные новые тяготы для подданного возникают из необходимости содержать дорогой штат свиты, соответствующей королевскому сану такого полководца и неотделимой, в силу предрассудков того времени, от его пребывания среди войск! Как страшно, наконец, для самого принца начать свою политическую деятельность на посту, делающем его бичом своего народа и угнетателем стран, над которыми ему суждено впоследствии властвовать!

К тому же мало было найти полководца для армии — надо было ещё найти армию для полководца. После насильственного удаления Валленштейна император защищал своё дело по преимуществу войсками лиги и Баварии, а не своими собственными. Именно этой зависимости от ненадёжных друзей желали теперь избегнуть назначением собственного главнокомандующего. Но каким образом без всемогущей силы золота и без воодушевляющего имени победоносного полководца вызвать к жизни армию — притом такую, которая могла бы по дисциплине, по воинскому духу и по сноровке сравняться с многоопытными войсками победителя? Во всей Европе был один только человек, способный на это великое деяние, и этого единственного человека оттолкнули, смертельно его оскорбив.

Настал, наконец, день, давший несказанное удовлетворение оскорблённой гордости герцога Фридландского. Сама судьба взяла на себя роль мстителя, и непрерывный ряд несчастий, обрушившихся на Австрию со дня его отставки, вырвал у самого императора признание, что с этим полководцем он лишился правой руки. Каждое новое поражение его войск растравляло эту рану, каждое потерянное укрепление бросало обманутому монарху упрёк в слабости и неблагодарности. Он был бы счастлив, если бы потерял в оскорблённом полководце лишь предводителя своих войск, лишь защитника своих владений, но он нашёл в нём врага, быть может опаснейшего из всех, ибо менее всего был защищён от покушений такого изменника.

Удалённый с театра войны и осуждённый на мучительное бездействие, тогда как его соперники пожинали лавры на полях славы, гордый герцог с притворным равнодушием взирал на перемену счастья, и за сверкающим великолепием театрального героя таились мрачные замыслы деятельного духа. Пылая всепожирающей страстью, но неизменно выказывая притворное спокойствие и беспечность, он втайне лелеял ужасные планы, порождённые местью и честолюбием, и медленно, но верно приближался к цели. Из его памяти изгладилось всё, чем он был обязан императору, но огненными чертами запечатлелось в ней всё, что сам он сделал для императора. Его неутолимой жажде величия и могущества неблагодарность монарха пришлась весьма кстати; она давала ему возможность порвать свои обязательства и освобождала его от всякого долга по отношению к тому, кто создал его счастье. Правыми и безгрешными казались ему теперь в обличье справедливого возмездия замыслы его честолюбия. Его надежды возрастали по мере того, как суживались пределы его деятельности, и его пылкое воображение блуждало среди бескрайных планов, которые у всякого другого были бы лишь порождением безумия. Его заслуги вознесли его так высоко, как только может подняться человек собственной силой; всё то, чего частное лицо и гражданин может достичь, не нарушая своих обязанностей, было даровано ему счастьем. До самой его отставки его притязания не знали отказа, его честолюбие не встречало преград. Удар, поразивший его на Регенсбургском сейме, явил ему разницу между властью изначальной и властью передоверенной и расстояние, отделяющее подданного от повелителя. Отрезвлённый этим неожиданным поворотом судьбы от опьянения своим величием, он стал сравнивать ту власть, которою он обладал, с тою, которая отняла у него могущество, и теперь его честолюбие сразу приметило ту ступень, на которую ему ещё надлежало подняться по лестнице счастья. Лишь после того, как он во всей её тягостной реальности испытал на себе тяжкое насилие высшей власти, он жадно протянул к ней руки; грабёж, жертвой которого он стал, сделал его грабителем. Не будь он раздражён оскорблением, он послушно совершал бы свой путь вокруг лучезарного престола, довольствуясь гордым сознанием, что он — самый блестящий из его спутников. Лишь после того, как его насильно столкнули с его орбиты, он отверг систему, к которой принадлежал, и, всё сокрушая на пути, ринулся на своё солнце.

Густав-Адольф победоносно пронёсся по всему северу Германии; один город за другим переходил в его руки, и при Лейпциге было уничтожено ядро императорской армии. Слух об этом поражении быстро донёсся до Валленштейна, который, скрываясь в полумраке частной жизни, наблюдал из спокойного далёка неистовство военной бури. То, что наполняло сердце каждого католика тревогой, ему возвещало счастье и силу; лишь для него работал Густав-Адольф. Едва начал последний привлекать к себе внимание своими военными подвигами, как герцог Фридландский, не теряя ни мгновения, поспешил предложить ему свою дружбу, чтобы действовать заодно с удачливым врагом Австрии. Изгнанный граф Турн, давно уже поступивший на службу к королю Шведскому, взялся передать королю поздравления Валленштейна и предложение вступить с ним в более тесный союз. Лишь пятнадцать тысяч человек желал Валленштейн получить от короля и взамен брался, при помощи этого отряда и войска, которое он обязывался набрать сам, покорить Чехию и Моравию, напасть на Вену и гнать до самой Италии императора, своего властелина. Как ни велико было недоверие, вызванное в Густаве-Адольфе этим неожиданным предложением и явно преувеличенными обещаниями, он, однако, был слишком проницательным ценителем чужих выдающихся заслуг, чтобы хладнокровно отвергнуть столь важного сторонника. Но когда Валленштейн, ободрённый благоприятным исходом этой попытки, возобновил своё предложение после битвы при Брейтенфельде, требуя определённого ответа, осторожный король не решился связать свою славу с химерическими замыслами этой отчаянной головыи доверить столь значительные воинские силы честности человека, который являлся к нему в качестве изменника. Сославшись на незначительность своей армии, которой в походе на Австрию не может не повредить такое уменьшение, король по чрезмерной осторожности потерял, быть может, случай покончить войну одним ударом. Впоследствии он пытался возобновить прерванные переговоры, но уже было поздно: благоприятный момент миновал,и оскорблённая гордость Валленштейна никогда не могла простить ему этого пренебрежения.