Фридрих Шиллер - Тридцатилетняя война

Паппенгейм скончался от ран в Лейпциге на следующий день — незаменимая потеря для императорской армии, которую так часто водил к победе этот замечательный воин. Пражское сражение, в котором он участвовал вместе с Валленштейном, командуя полком, было началом его доблестного пути. Благодаря своей бешеной отваге он с небольшим отрядом, опасно раненный, опрокинул целый полк неприятеля и в продолжение многих часов лежал на поле сражения под лошадью в груде трупов, пока его солдаты, грабившие мертвецов, не нашли его. С небольшим войском он усмирил сорок тысяч мятежников в Верхней Австрии, разбив их в трёх сражениях; в битве под Лейпцигом он своей храбростью надолго оттянул поражение Тилли и доставил императорскому оружию ряд побед на Эльбе и Везере. Его дикая, безудержная отвага, презиравшая самую грозную опасность и с трудом смирявшаяся перед невозможным, делала его ужасающим орудием в руках полководца, но совершенно непригодным для роли главнокомандующего. Если верить словам Тилли, битва при Лейпциге была проиграна из-за его неимоверной горячности. Подобно Тилли, он обагрил свои руки кровью Магдебурга. Его ум, прекрасно развившийся благодаря усердным занятиям в юности и частым путешествиям, одичал в военной среде. На лбу его виднелись две алые, похожие на мечи полоски, которыми природа отметила его при рождении. И в зрелых летах эти пятна резко проступали всякий раз, когда страсть волновала его кровь. Суеверные люди говорили, что призвание воина отмечено было уже на лбу ребёнка. Такой слуга имел самое несомненное право на благодарность обеих линий династии Габсбургов, но он не дожил до самого блистательного выражения этой благодарности. Гонец, вёзший ему из Мадрида орден Золотого руна, был в пути, когда смерть настигла Паппенгейма в Лейпциге.

Хотя во всех австрийских и испанских землях отслужены были благодарственные молебны, славившие одержанную победу, но сам Валленштейн той неимоверной быстротой, с которой он покинул Лейпциг, а затем — и Саксонию, отказавшись от зимовки в этом государстве, громко и открыто признал своё поражение. Правда, он сделал ещё слабую попытку захватить как бы с налёта, славу победителя, выслав на другое утро своих хорватов произвести разведку вокруг поля битвы; но при виде шведского войска, стоявшего здесь в полном боевом порядке, эти летучие отряды мгновенно рассеялись, и герцог Бернгард, заняв поле сражения, а вскоре вслед за этим и Лейпциг, безраздельно вступил в права победителя.

Но как дорого досталась эта победа и как скорбно торжество! Лишь теперь, когда остыла ярость сражения, стала очевидной вся огромность потери, и ликующие клики победителей умолкли, сменясь тоскливым, мрачным отчаянием. Он, кто вёл их к победам, не вернулся вместе с ними. Там, на поле сражения, завершившегося победой, лежит он в груде мертвецов, ничем не прославившихся. После долгих напрасных поисков находят, наконец, прах короля возле большого камня между Флосграбеном и Люценом, камня, известного уже сотни лет, но после достопамятного несчастия этого дня получившего название Шведского камня. Изувеченный ранами и залитый кровью до неузнаваемости, истоптанный лошадьми и ограбленный мародёрами, которые сняли с него драгоценности и одежду, лежит он под кучей трупов, откуда его вытаскивают и переносят в Вейсенфельс; там войска встречают останки горестными стенаниями, королева заключает их в свои объятия. На первую дань за гибель монарха властно притязало возмездие — и в искупление его смерти пролились потоки крови; теперь любовь вступает в свои права, и тихие слёзы струятся о человеке. Общее горе поглощает личную боль. В мрачном оцепенении, ещё не придя в себя от ошеломляющего удара, окружают его гроб полководцы, и никто не может измерить всю огромность этой потери.

Император, повествует Кевенгиллер, при виде окровавленного колета, снятого с короля на поле битвы и отправленного в Вену, выказал пристойное случаю волнение, вероятно искреннее. «Охотно пожелал бы я долгой жизни и радостного возвращения на родину этому несчастному, — воскликнул он, — лишь бы в Германии воцарился мир!» Однако, если католический писатель наших дней, заслуги которого признаны, находит достойным высшей похвалы это изъявление не вполне заглохших человеческих чувств, которое диктуется внешним приличием, исторгается себялюбием даже у наичерствейших сердец и недоступно лишь самой одичалой душе, если он сопоставляет поведение императора с великодушным отношением Александра к памяти Дария, то этими преувеличенными похвалами он только возбуждает в нас глубокое недоверие к остальным достоинствам своего героя или ещё хуже — к своему собственному идеалу нравственного совершенства. Однако и такая похвала много значит для человека, которого приходится обелять от подозрения в цареубийстве.

Едва ли можно было ожидать, чтобы люди, с их непреодолимым влечением ко всему необыкновенному, допустили предположение, что славная жизнь Густава-Адольфа оборвалась в силу естественного хода вещей. Смерть этого грозного противника была слишком важным событием для императора, чтобы у противной партии не возникла мысль — уж не причастен ли он к тому, что было ему так нужно. Но для исполнения этого злого дела императору нужна была чужая рука, и этим исполнителем общественное мнение называло Франца-Альберта, герцога Саксен-Лауэнбургского. Благодаря знатности он имел свободный доступ к шведскому королю, мог общаться с ним, не возбуждая недоверия, и высокому сану он был обязан тем, что его не заподозрили в столь гнусном замысле. Нужно, однако, ещё доказать, что он был способен на такое злодеяние и что побуждений действительно совершить его у этого принца было предостаточно.

Франц-Альберт, младший из четырёх сыновей Франца II, герцога Лауэнбургского, по материнской линии состоявший в родстве с династией Вазы, был в юности весьма радушно принят при шведском дворе. На одну непристойную выходку, которую он позволил себе в комнате королевы-матери по отношению к Густаву-Адольфу, пылкий юноша, как передают, ответил пощёчиной. Правда, он тотчас раскаялся и дал обиженному полное удовлетворение, но в мстительной душе герцога зародилась непримиримая ненависть к Густаву. Впоследствии Франц-Альберт, вступив в императорскую армию, командовал там полком и очень близко сошёлся с герцогом Фридландским; на него было возложено поручение, делавшее мало чести его высокому званию — вести тайные переговоры при саксонском дворе. Затем он, без достаточных к тому причин, внезапно оставил австрийские войска, явился в Нюрнберг, в лагерь короля, и добровольно предложил ему свои услуги. Усердием к делу протестантов и вкрадчивым, предупредительным обращением он привлекает к себе сердце короля, который, несмотря на тщетные предостережения Оксеншерны, дарит своей дружбой этого подозрительного пришельца и расточает ему милости. Вскоре затем происходит сражение при Люцене, во время которого Франц-Альберт ни на миг, точно злой дух, не оставляет короля и покидает его лишь после его гибели. Сам он остаётся невредимым среди неприятельских выстрелов, потому что носит зелёную перевязь, цвет императорских войск. Он первый сообщает своему другу, герцогу Фридландскому, весть о гибели короля. Тотчас после этого сражения он меняет шведскую службу на саксонскую и, привлечённый к суду после убийства Валленштейна как сообщника этого полководца, лишь отречением от своей веры избегает казни. Затем он снова появляется в роли командующего императорской армией в Силезии и умирает под Швейдницем от ран. Действительно, приходится сделать некоторое усилие над собой, чтобы ратовать за невиновность человека, прожившего такую жизнь. Но если на основании вышеизложенных фактов нравственная и физическая возможность столь отвратительного поступка представляется весьма вероятной, то уже при поверхностном рассмотрении их видно, что они недостаточны для бесспорного утверждения виновности. Известно, что Густав-Адольф подвергал себя опасности, как последний рядовой своего войска, и, конечно, он легко мог найти смерть там, где гибли тысячи. Как он нашёл её — остаётся неразгаданной тайной. Но здесь, более чем где-либо, необходимо исходить из принципа, что нельзя позорным обвинением унижать достоинство человека там, где всё может быть исчерпывающе объяснено естественным ходом событий.