Фридрих Шиллер - Тридцатилетняя война

Но от чьей бы руки ни пал король, мы должны рассматривать эту необычную участь как действие некоей вышней силы. История, столь часто обречённая лишь безрадостно исследовать однообразную игру человеческих страстей, иногда получает в награду явления, которые, словно длань, властно ниспростертая с облаков, вторгаются в размеренный механизм человеческой деятельности и убеждают мыслящий ум в существовании высшего порядка вещей. Именно так мы воспринимаем внезапное исчезновение со сцены Густава-Адольфа; одним махом оно останавливает ход политической машины и сводит к нулю все расчёты человеческой мудрости. Вчера ещё всеоживляющий дух, великий и единственный двигатель своего творения, сегодня неумолимо сражённый в своём орлином полёте, вырванный из мира своих обширных замыслов, лишённый созревающих плодов своих надежд, — он оставляет на произвол судьбы осиротевших и безутешных соратников своих, и гордое здание его тленного величия обращается в развалины. С болью в сердце отказывается протестантский мир от тех надежд, которые он возлагал на этого непобедимого вождя, и в страхе вопрошает себя, не похоронил ли он вместо с королём все свои прежние успехи. Но под Люценом пал уже не благодетель Германии — Густав-Адольф прошёл благотворную часть своего жизненного пути, и самая великая услуга, какую он мог ещё оказать свободе Германии, это — умереть. Всепоглощающая мощь одного человека рушится, и многие начинают испытывать свои силы; небезопасная помощь всемогущего защитника сменяется более почётной самопомощью германских чинов, которые, перестав быть орудиями его возвышения, лишь теперь начинают трудиться для самих себя. В своём собственном мужестве черпают они теперь средства к спасению, которые рискованно было получать из рук могущественного государя, и шведская держава, лишённая возможности превратиться в угнетательницу, возвращается к скромной роли союзницы.

Честолюбивый шведский монарх несомненно стремился приобрести в Германии такое могущество, которое было несовместимо со свободой чинов, а также намеревался закрепить за собой владения в центре империи. Целью его был императорский престол, и высокий сан, которому его мощь и деятельность придали бы новое, более серьёзное значение, мог в его руках явиться источником гораздо худших злоупотреблений, нежели те, каких можно было опасаться от австрийской династии. Рождённый в чужой земле, воспитанный в идеях неограниченного самовластия, фанатик и отъявленный ненавистник папистов, он не был создан для роли хранителя неприкосновенности германских законов и не мог питать достаточного уважения к свободе чинов. Подозрительный характер присяги, которую, не говоря уже о многих других городах, вынужден был принести шведской короне имперский город Аугсбург, явно характеризует его не столько как защитника империи, сколько как завоевателя. Этот город, больше гордившийся названием королевского города, чем славными преимуществами имперских вольностей, заранее льстил себя надеждой сделаться столицей его новой империи. Довольно явственные притязания Густава-Адольфа на архиепископство Майнцское, которое он сначала предназначал принцу Бранденбургскому в качестве приданого своей дочери Христины, а затем — своему канцлеру и другу Оксеншерне, показывали с достаточной ясностью, как далеко он способен был пойти в нарушении основных законов империи. Протестантские государи, заключившие с ним союз, требовали от него благодарности, которую могли получить лишь за счёт других владетельных князей, особенно за счёт непосредственных церковных владений, и, возможно, уже был задумал раздел завоёванных владений, как общей добычи, между его германскими и шведскими соратниками, по примеру тех древних варваров, орды которых некогда хлынули на Римскую империю. По отношению к пфальцграфу Фридриху он совершенно не проявлял ни великодушия героя, ни благороднейших черт, отличающих защитника: Пфальц был в его руках, и долг как справедливости, так и чести требовал, чтобы отвоёванная у испанцев область была возвращена её законному владельцу в неприкосновенном виде. Но путём уловок, не достойных великого человека и позорящих славное имя защитника угнетённых, он сумел освободиться от этой обязанности. Он смотрел на Пфальц как на добычу, доставшуюся ему от врага, и считал себя вправе распоряжаться им по своему усмотрению; поэтому он передал пфальцграфу его владения не из сознания долга, но из милости, в виде лена шведской короны, на условиях, наполовину уменьшавших их ценность и низводивших этого государя на степень жалкого вассала Швеции. Одно из условий, предписанных пфальцграфу — по окончании войны содержать «по примеру других государей» часть шведских войск, — позволяет нам с достаточной ясностью предвидеть судьбу, грозившую Германии при дальнейших успехах короля. Его внезапная кончина обеспечила Германии свободу, ему самому — лучезарную славу и, быть может, даже избавила его от огорчения увидеть своих прежних союзников своими врагами и потерять все плоды своих побед в результате невыгодного мира. Саксония уже склонялась к разрыву с ним, Дания с тревогой и завистью смотрела на его величие, а Франция, самая мощная его союзница, встревоженная грозным ростом его могущества и всё более властным его тоном, искала новых союзников уже тогда, когда он только переходил через Лех, и старалась остановить победоносное шествие этого гота , дабы восстановить политическое равновесие в Европе.

Слабые узы солидарности, с помощью которых Густав-Адольф не без больших усилий поддерживал единство протестантских членов империи, распались после его смерти. Союзникам предстояло либо возвратиться к прежней свободе, либо объединиться в новом союзе. Первое лишало их всех выгод, добытых ими ценою потоков крови, и неминуемо подвергало их опасности пасть жертвой врага, которого они только благодаря своему единству сдерживали и даже одолевали. Поодиночке ни Швеция, ни любой государь Германии не могли бы бороться с императором и лигой, и поэтому мир, полученный при таких обстоятельствах, заставил бы признать волю неприятеля законом. Союз, стало быть, был равно необходимым условием как в случае заключения мира, так и в случае продолжения войны. Но мир при таком положении вещей мог быть заключён не иначе, как в ущерб союзным державам. Со смертью Густава-Адольфа у неприятеля появились новые надежды, и как ни шатко было его положение после битвы при Люцене, исчезновение самого опасного из всех противников, было слишком пагубным для союзников и слишком благоприятным для императора обстоятельством, чтобы не пробудить в нём самых радужных надежд и не подвигнуть его на продолжение войны. Неизбежным следствием гибели короля Шведского должен был быть раскол, по меньшей мере временный, между союзниками, а как выгоден был для императора и для лиги такой раскол в среде врагов! Чрезвычайными выгодами, каких можно было ожидать при этом обороте дела, он не мог пожертвовать ради мира, от которого выиграл бы не больше других; да и союзники не могли согласиться на такой мир. Естественнейшим решением было, таким образом, продолжение войны, а необходимейшим средством для этого признано было объединение.