Аркадий Ваксберг - У крутого обрыва

Ни разуму, ни здравому смыслу закон, конечно, не противоречит. Он и есть высшая справедливость. И высший здравый смысл. Он остается таким и тогда, когда в бесконечном многообразии жизненных ситуаций встретится ситуация, подобная нашей. Ситуация, при которой отступить от закона кажется более справедливым, чем следовать ему.

Как заманчиво — отступить… Но и как опасно! Допустим такую возможность, и пресловутая «целесообразность» оттеснит закон. Призванные исполнять его, проводить в жизнь, прокурор и судья вместо этого станут решать, а не лучше ли в таком-то случае и в таком-то его нарушить. И вместо законности получается хаос. И мнимая справедливость частного случая обернется чудовищной несправедливостью по отношению к обществу, чья мудрость и воля выражены в законе, который обязателен всегда и для всех.

— Нет, — твердо сказал следователь Фролов, — обвинять двоих, когда виновен только один, я не вправе. Закон мне этого не позволяет…

Прокурор был не менее тверд:

— Дело доведет до конца ваш коллега.

Коллега довел. И суд вынес обоим обвинительный приговор. Солдатов и Бобров обжаловать его отказались. Совесть не позволяла.

Фролова тоже мучила совесть. Уж он-то, казалось, сделал все, что зависело от него, даже пошел на открытый скандал с начальством ради истины и закона. Чего же еще?

Рабочий день давно закончился. Фролов и его коллега — тот, что «довел дело», — остались вдвоем. У них был общий кабинет — три шага в длину и два в ширину, — где они проработали бок о бок пятнадцать лет. Коллега — умный, совестливый юрист, не будет же он настаивать на ошибке, тем более сейчас, когда разговор — по душам. Он должен понять, он обязан убедить прокурора, что нужно сделать представление «наверх», добиваться протеста.

Да, коллега понимает. Да, ему близки горячность Фролова, его благородное преклонение перед законом, его мятущаяся совесть. Но надо же, дорогой мой, стоять двумя ногами на земле. Негоже терять чувство реальности. Нельзя игнорировать сложившееся мнение. Люди не поймут, если за убийство человека никто не ответит. С чем мы придем к ним? С юридическими головоломками? С ребусом, который мы не в состоянии разгадать? Покажем свою беспомощность? Подорвем свой авторитет? Чтобы люди перестали верить в юстицию? И потом — приговор уже вынесен. Его встретили с одобрением. Сами осужденные его не обжаловали. Значит, они считают его справедливым. И тем самым одна из основных задач процесса — убедить подсудимых в справедливости определенного им наказания — достигнута. Почему, собственно, ты должен печься о них больше, чем они сами?

— Но приговор не правосуден. Один из двух осужден «за компанию» лишь потому, что наука оказалась бессильной ответить на вопрос, интересующий следствие и суд. Что же, молчать, утешаясь тем, что лично я к беззаконию не причастен?

— Все зависит от того, с какой позиции смотреть. Один осужден «за компанию», говоришь ты. Пожалуй. Но будь они оба свободны, это значило бы, что один опять-таки «за компанию» ответственности избежал? Тут твоя совесть молчит? Ты забыл, что мы решаем не абстрактный казус на студенческом семинаре, что труп безвинно погибшего взывает о каре.

— Кара не может постигнуть того, кто не виновен.

— Но кто-то же виновен! Как быть с известным положением о неотвратимости наказания для виновного? Считать, что в данном случае это положение недействительно?

— Считать, что в данном случае виновный не найден. Вспомним о другом положении, не менее известном: все сомнения толкуются в пользу обвиняемого.

— Попробуй объяснить это людям. Родителям Белозерова, например. Они сочтут это за издевательство. И будут правы. Вот вам убийцы, скажут они. Убийцы, не отрицающие своей вины. Как я докажу несчастным родителям, что по житейской логике убийцы виновны, а по юридической — нет?

— Ты считаешь, что этот довод оправдывает нарушение закона? Нет убийц, есть убийца. А кто именно — неизвестно.

— Напрасно ты стараешься столкнуть лбами закон и справедливость. Закон тоже на стороне обвинения: действовали совместно, пусть совместно и отвечают. И потом — опять повторю: нельзя игнорировать общественное мнение…

Конституционный принцип — «судьи независимы и подчиняются только закону» — универсален. Судьи независимы не только от всевозможных ходатаев и телефонных звонков, но и от общественного мнения, сложившегося в районе. Ибо мнение это может быть ошибочным, основанным на незнании фактов. На ложной информации. На нагромождении слухов. На недостаточно высоком уровне правосознания. На плохом знакомстве с законом или чрезмерно вольном его истолковании. Суд не следует за «мнением», а формирует его — своей верностью истине, своей неподкупной беспристрастностью и объективностью, своим служением только закону. Формирует, смело разбивая, если надо, поспешные выводы, порожденные некомпетентной молвой. Поступи он иначе — от правосудия ничего не осталось бы.

«В идеале» итогом всякого судебного процесса должно быть осуждение виновного и оправдание невиновного. В огромном большинстве случаев именно так и бывает на практике, а не только «в идеале». Но на этот раз, по причинам, которые теперь известны читателю, вопрос стоял иначе:

или будут наказаны двое, один из которых заведомо невиновен,

или будут освобождены от наказания двое, один из которых заведомо виновен.

Третьего же, к великому сожалению, на этот раз не было дано.

Вот как стоял вопрос, над которым бился наедине со своей совестью следователь Фролов, решая, что же ему делать.

Солдатов и Бобров терпеливо отбывали наказание, не ропща и не требуя снисхождения. Они и не знали, что в это время Фролов, взяв отпуск, отправился по инстанциям — «искать правду». Он был убежден, что найдет ее, и поступок свой считал естественным, а вовсе не подвигом и не геройством.

Я опускаю рассказ о том, как ходил он из кабинета в кабинет, как спорил, доказывал, убеждал. И как не всюду встречал сочувствие, а кое-где даже ловил на себе косые и недоуменные взгляды: с чего бы это вдруг следователю выступать в роли незваного адвоката? Но он не смущался косых взглядов, он делал правое дело и в сознании этого черпал энергию и силу.

Его принял прокурор республики. Принял и поддержал.

И наступил в конце концов день, когда Солдатову и Боброву сообщили о том, что дело их производством прекращено. Я не знаю в точности, было ли это сообщение для них совершенно неожиданным, несло ли оно нечаянную радость, или в глубине души они на что-то надеялись, не знаю. Человеку свойственно всегда на что-то надеяться и не обрекать себя без нужды на лишние страдания.

Сначала они помчались домой, к своим близким, к друзьям, получили новые документы, оформились — все честь по чести, но, прежде чем приступить к работе, сели в самолет и вернулись в те места, где разыгралась эта жестокая драма.