Аркадий Ваксберг - У крутого обрыва

Дело и вправду простейшее, только вот роли в нем мне не оставлено никакой.

Ну, а что, если он все-таки невменяем? Если врачи попросту не разобрались. Как-то не вяжется его преступление с обликом передовика производства, шофера первого класса, многолетнего члена месткома, чей авторитет безупречен. С обликом человека, про которого все говорят, что он застенчив и скромен.

Водка могла преобразить его, это бесспорно. Особенно — сразу пол-литра. Человек, не привыкший к спиртному, может с собой и не совладать. Если бы, к примеру, Саранцев подрался, нахулиганил, надерзил, даже залез в карман или угнал чужую машину, я бы мог это как-то понять. Не оправдать, а понять. Объяснить самому себе психологический механизм поступка.

Но тут я ничего понять не могу. Зачем ему понадобилось в ливень лезть на крышу незнакомого дома, спускаться по скользкой трубе, каждую минуту рискуя свалиться и сломать себе шею, потом балансировать на узком карнизе, не имея конкретной цели, не зная, будет ли на его пути открытое окно, что ждет его в комнате, удастся ли выбраться назад?..

И еще — такой очень важный вопрос: почему он напился? Что заставило этого трезвенника (из производственной характеристики: «За одиннадцать лет работы в автопарке Саранцев никогда не замечался употребляющим алкоголь») выпить сразу пол-литра? Да и где он их пил? Дома? Но Саранцев живет на другом конце города. В ресторане? Одному — ему вряд ли бы дали бутылку. Но допустим, что дали. Зачем в одиночку он пошел в ресторан? Какое горе залить? Или, может, он пил в подворотне? Приехал сюда километров за десять, выпил — и полез откалывать номера… Смешно? Нет. Абсурдно! Бред какой-то… Концы не сходятся с концами…

Вопросов много, а ответа нет ни на один. Сплошные загадки.

Процесс начинается в пустом зале — при закрытых дверях. Такие дела всегда слушают при закрытых, чтобы спокойно и неторопливо, без любопытных глаз, докопаться до истины. Но, похоже, до истины никто на этот раз докапываться не будет. Сам Саранцев склонен к этому меньше всего. Он спокойно сидит на скамье подсудимых, ко всему безучастный, и даже не смотрит в ту сторону, где — одна-одинешенька — надменно щурится темноволосая женщина с узким лицом античной красавицы. Сиреневый ажурный платочек лежит у нее на коленях, и этим платочком она то и дело осторожно дотрагивается до своих пламенеющих щек.

— Саранцев, признаете себя виновным?

— Да, признаю.

— Желаете дать показания?

— Я уже все сказал.

— Значит, подтверждаете показания, которые вы дали на следствии?

— Полностью подтверждаю.

— Хотите их чем-нибудь дополнить?

— Нет, не хочу.

Потом Кузина повторяет то, что уже известно из дела. Повторяет слово в слово то, что говорила на следствии. Слово в слово — как записано в протоколе. Разве это не странно? Показания — не стихи, чтобы их учить наизусть. Для чего она, собственно, их заучила?

Я задаю этот глупый вопрос — судья тут же его снимает. «Как вы можете, адвокат?! Насмешка над потерпевшей… Какая бестактность!»

И действительно, как я могу? Мне вовсе не хочется над нею смеяться. Но в деле слишком уж много загадок. Кто же поможет их устранить? Саранцев явно не хочет. Кузина — тем более. Может, «бестактный» вопрос заставит ее разговориться?

Нет, не заставит. Она смотрит на меня серыми, злыми глазами — холодно и надменно.

— Я говорю то, что считаю нужным, — поясняет она, и в этой не слишком вежливой фразе мне чудится какой-то второй, тайный смысл.

И только Саранцев ко всему безучастен — он вяло слушает, вяло отвечает, коротко, односложно. «Да…» «Нет…» Спешит к приговору.

Ну, зачем, зачем ему так спешить?..

А пока что «проходят» свидетели. Постовой, дворник, понятые. Все они лично видели, как Саранцев спал в комнате Кузиной. Да, на кровати. Одетым. Обутым. Окно было распахнуто. И сломан цветочный горшок. Черепки валялись на полу, вместе с комьями земли. Свидетели помнят еще перевернутый стул, смятую скатерть и вырванную с мясом пуговицу от халата — она лежала посреди комнаты.

Их показания звучат убедительно, но наводят на мысль, которая раньше никому в голову не приходила.

Ливень кончился около часа, а Саранцев забрался в окно, когда дождь еще шел. К постовому же Кузина обратилась без четверти шесть. Что она делала все эти пять часов? Сопротивлялась? Но если у Саранцева хватило сил на пятичасовую борьбу, то мог ли он беспробудно заснуть, когда хмель уже стал проходить? Да и выдержала ли бы Кузина эту борьбу — ценой всего лишь одной пуговицы, слишком нарочито оказавшейся у всех на виду?

Но если не было пятичасовой борьбы, то почему за помощью Кузина обратилась так поздно? Что мешало ей крикнуть хотя бы — во двор, из окна? Ливень кончился в час — ни в два, ни в три, ни в четыре он не мог уже заглушить ее крик. Наконец, в квартире есть телефон. Почему она просто не набрала ноль-два?

А пока я ставлю себе эти вопросы и пытаюсь найти ответ, судебное заседание продолжается. Ученый эксперт с чертежами в руках авторитетно доказывает, что путь, пройденный Саранцевым от крыши до окна, «технически не невозможен». Другой эксперт приводит десятки примеров, когда совершенно пьяные люди сохраняли равновесие, двигаясь по неустойчивой, узкой доске.

Бог с ними, с другими примерами. Нам они не указ. Нам важен Саранцев, его путь по карнизу — к спящей женщине, которую он не видел, не знал.

Кто она, в сущности, эта Кузина? Из дела известно о ней так мало!.. Ей двадцать семь, у нее диплом инженера-мелиоратора, но по специальности она не работает. Она вообще нигде не работает. Давно ли? И чем занимается? Кузина замужем. Но кто он, ее муж? Какие у них отношения? Почему его не допросили? Куда ушел он в ту ночь? Как случилось, что Саранцеву так неслыханно повезло: забрался в квартиру, где не оказалось мужчины. Где вообще никого не было — кроме жертвы.

Все эти вопросы я задаю в своей речи. Только вопросы, потому что ответов на них у меня нет. Но если есть вопросы и если они для дела существенны, без ответов нельзя вынести обвинительный приговор. Только этого я и хочу — подождать с приговором, доследовать дело, устранить неясности, чтобы не допустить ошибки.

Кузина демонстративно уходит из зала, Саранцев еще ниже опускает голову и совсем скрывается за барьером, прокурор недоуменно пожимает плечами, судья нетерпеливо поглядывает на часы.

— Саранцев, что бы скажете в последнем слове? — спрашивает он, когда я ставлю наконец последнюю точку. Не точку, собственно, — вопросительный знак.

— Ничего, — хмуро произносит Саранцев и садится еще до того, как судья разрешает ему это сделать.

— «Семь лет», — оглашается приговор, и Саранцев согласно кивает: хорошо, пусть семь лет.