Аркадий Ваксберг - У крутого обрыва

Пузан в колонии совершил новое преступление, ему добавили еще пять лет, и, насколько я знаю, он пребывает за «высоким забором» до сих пор.

Следы Заливина потерялись, а Клокова я нашел через несколько лет: он был уже в другой колонии — отбывал наказание по другому делу. Сначала его выпустили условно-досрочно, какое-то время он держался, но потом снова втянулся в «блатные» дела: помогал приятелям по «отсидке» — не даром, конечно — прятать ворованное. Был изобличен и получил по заслугам.

Ну, а Сережка доверие полностью оправдал. Ему было стыдно вернуться в свой класс, и его отправили к родным, в деревню, где Сережка начал работать в колхозе. Потом переехал в город, поступил на завод.

Он кончил вечернюю школу, стал комсомольцем, честно рассказав новым друзьям все, что случилось с ним в ту новогоднюю ночь.

Когда я его разыскал, он уже был студентом-заочником и еще — отцом годовалого сына. Жена работала вместе с ним, и Сережка писал о ней скупо, но нежно.

Он дал мне «честное, честное, честное слово» напоминать о себе «хотя бы по праздникам», но слово свое не сдержал, и я на него ничуть не в обиде. Я привык, что обо мне вспоминают вовсе не в праздники. Так что пусть уж подольше не пишет!..

— Да, я виновен, — говорит он и опускает глаза. Они у него синие-синие, а в сумраке комнаты для свиданий при городской тюрьме — кажутся еще синее. — Признаюсь полностью…

— Это известно.

Мы сидим уже битый час, готовясь к завтрашнему процессу, но могли бы и не сидеть, потому что толку от нашей беседы нет никакого. Он занудливо повторяет: «виноват…», «в деле все подробно описано», «что Кузина говорит, то и было», — тяготясь разговором и ничуть этого не скрывая.

— Мне, Саранцев, одно непонятно: вас вообще не тянет на волю?

— Почему? — Он настороженно всматривается в меня, пытаясь понять, какой подвох его ожидает. — Почему же не тянет?

— Если бы тянуло, вы помогли бы мне вас защищать. Найти уязвимые места обвинения… Опровергнуть улики…

Лицо его снова становится скучным.

— Чего там бороться?! Зряшное дело…

Зряшное дело — это он прав. Преступление — дикое. Главное — дерзкое. Редкое по цинизму…

…Душный июльский вечер. Льет грозовой дождь, но и он не приносит прохлады. Женщина открывает настежь окно. Ложится спать. Сквозь дремоту ей слышится шум. Она открывает глаза и с ужасом видит на подоконнике чужого мужчину. Ее крики напрасны: сильный ливень и толстые стены заглушают любой звук. Злоумышленник настигает ее, валит с ног, пытается овладеть. Но она не теряет присутствия духа, сопротивляется, и наконец ей удается сломить его: пьяный, утомившийся от борьбы, он засыпает. Тут же, в комнате, на кровати…

Так про это написано в обвинительном заключении и так же — в показаниях Саранцева. Они заканчиваются словами: «был сильно пьян, ничего не помню, заявление Кузиной подтверждаю».

Заявление было потом, а сначала — лишь крик: «Помогите!» Не ночной, заглушенный дождем, а утренний — на рассвете, когда — в халате и шлепанцах — она выскочила на улицу, добежала до постового: «Помогите! Скорей!» Милиционер не заставил ее повторять — тотчас бросился вслед.

Она привела его на третий этаж четырехэтажного дома, открыла дверь, на цыпочках, боясь спугнуть преступника, провела в комнату: посреди кровати, одетый, в ботинках со следами засохшей грязи, спал молодой мужчина.

Милиционер постоял, посмотрел, оценил ситуацию. Потом подошел к телефону и вызвал конвой.

Саранцев отрезвел через несколько часов. Долго не мог понять, где же он оказался. Его расшевелили, повели на допрос. Саранцев отвечать отказался. «Покажите заявление Кузиной, — потребовал он. — А иначе ничего не скажу».

Следователь показывать не хотел: не положено — раньше времени. Но потом показал — чтобы не топтаться на месте и скорее делу дать ход.

Заявление было коротким:

«Прошу привлечь к ответственности неизвестного мне мужчину, который влез в мою квартиру через окно и напал на меня».

— Да, я кое-что вспомнил, — сказал следователю Саранцев, прочитав заявление. — Не все, но кое-что…

Накануне вечером, рассказывал он, ему пришла в голову мысль забраться в чью-то квартиру. Он облюбовал тот дом, где его задержали, — невысокий, стоящий укромно в глубине двора. Для храбрости выпил пол-литра и полез на чердак. Оттуда выбрался на крышу. Ноги его не слушались. По мокрому скату крыши пришлось ползти на четвереньках. И все-таки он добрался до водосточной трубы, спустился под ней, нащупал карниз — скользкий, узкий и старый, штукатурка сыпалась под ногами, и порою ему казалось, что он тоже падает — вместе с ней. Но он шел и шел, упорно двигаясь к цели. Наткнулся на распахнутую створку окна. И увидел женщину, которая спала, подложив локоть под щеку.

Итак — признание, оставалось только его подкрепить. И его подкрепили. Нашли чердак и трубу. И карниз. Убедились: по карнизу можно добраться до кузинского окна. Правда, было сомнение: а здоров ли Саранцев? Психически — нормален ли он? Ведь вроде бы для нормального человека достаточно странен тот способ, которым Саранцев решился проникнуть в чужое жилье.

Экспертиза признала: абсолютно нормален. Никаких отклонений в психике. Разве что — мало контактен. Не желает говорить о своем деле. Но это вовсе не отклонение — скорее подтверждение психической полноценности: задним числом осознал то, что сделал, и стыдится говорить о своем позоре.

А — с другой стороны: так ли уж странно, с позиций преступника, то, что Саранцев сделал? Разве не знаем мы, например, что воры влезают порой через окно? И не только на первый этаж… Уголовная хроника полна такими историями. Никого они не удивляют. Возмущают — да. Но — не удивляют…

Так закончилось следствие, дело отправили в суд, и защита Саранцева была поручена мне.

Я взялся за нее с легким сердцем, потому что она не сулила особых хлопот: преступник сознался, раскаялся, впервые судим, у него отличное прошлое, а преступление не причинило тяжких последствий. Он не может рассчитывать на оправдание, но на снисхождение — безусловно. Доказать это, добиться для него снисхождения не составляло, пожалуй, большого труда.

…— Вот и отлично, — вяло произносит Саранцев, когда я коротко знакомлю его с планом защиты. — И пожалуйста, без подробностей, без длинных речей. Сколько дадут, столько дадут. Я на вас в претензии не буду.

Он-то не будет, ну, а я сам?.. Весь вечер хожу по пустынным улицам, проговаривая свою завтрашнюю речь. Саранцев хочет не длинную. Длинной не может и быть. Сказать-то, в сущности, нечего. Эти просьбы о снисхождении, они ведь лежат на поверхности. Очевидны для каждого. Характеристику вытребовал не я: ее приобщил к делу следователь, подчеркнув карандашом все доброе, что сказано там о подсудимом.