Владимир Горохов - Законодатель. Том 2. От Анахарсиса до Танатоса

Критянин никогда не спешил. Он всё и всегда делал соразмеренно, спокойно, основательно, без суеты. Его способность не торопиться, не спешить, при этом успевать делать многое, часто выводила из себя Анахарсиса, который как раз наоборот всегда спешил и призывал к этому же Мисона.

– Критянин, – взывал он к нему, – жизнь проходит, а ты не спешишь ею насладиться. Так и состаришься быстро, не познав достаточного, или хотя бы необходимого. Медлительность убивает в человеке все творческие силы!

– Скорее наоборот, любезный скиф, – отвечал Мисон царевичу, – состаривается и умирает быстро тот индивид, кто слишком резво спешит, не размышляет, не оглядывается назад, основательно не размышляет, и ничего толком не делает. Такой человек не учится, не работает, не отдыхает, не познаёт, не наслаждается познанным, не осмысливает жизнь. Вот если ты торопишься, а я не спешу, то не думай, что ты лучше поешь, лучше выспишься, надышишься свежим воздухом, основательней согреешься, прочтёшь больше манускриптов, дольше проживёшь, или больше времени пообщаешься с Солоном. Нет и нет! Собственно говоря, ты ничего, Анахарсис, толком не сделаешь, а только создашь видимость сделанного. Тем самым лишь обманешь себя. Спешка – есть обман или видимость работы и самой жизни. А по сему – не торопись! Не спеши! Делай всё соразмерно и своевременно. Делай всё по-делу и для дела, то есть для жизни. И, как говорит наш учитель – знай меру во всём. Не будь безмерщиком! Ибо незнание меры может погубить человека. Впрочем, говорю я это не для тебя, а для себя. Себе напоминаю о важных вещах, а то ведь хорошее и разумное, к сожалению, забывается.

Иным критикам казалось, что Мисон находится в состоянии апатии, то есть полнейшего бессердечия, равнодушия и безразличия по отношению к тому, что происходит вокруг. Кто-то даже сказал, что у него отсутствует явный интерес к жизни. Но это было ошибочное мнение, мнение тех людей, которые его мало знали, а то и вовсе с ним не были знакомы. Атараксия вовсе не апатия. Даже слыша такие оценки, Мисон ни на кого не обижался, дескать, невелика беда, поговорят и успокоятся. А со временем сами поймут, что к чему и кто есть кто. Только время лечит и меняет людей. Оно же исправляет оплошности и поспешные решения. «Человек – камень», – так о Мисоне в очередной раз отозвался Анахарсис, – «его ничем не прошибёшь».

Мисон умел ждать, как никто другой. Если бы ему кто-то сказал, пусть даже шутя, в ответ на его просьбу, что подожди десять лет – потом получишь искомое, он спокойно бы ответил: «Десять, так десять». А ради Солона он мог ждать, терпеть и полвека. Он способен был часами и днями молча слушать афинского мудреца, ни разу не перебивая его. Да что там Солона – это ведь учитель, и слушать его – долг прилежного ученика. Мисон с невиданным спокойствием мог выслушать Анахарсиса, Главкона, Феспида, Аристодора, Писистрата, простого ремесленника, пастуха, рыбака, раба, любую женщину, малолетнего ребёнка. Выслушать, о чём бы они там не говорили. И не просто выслушать, а терпеливо, основательно и благоразумно разобраться в том, что беспокоит и тревожит его собеседника, почему это происходит и чем ему можно помочь. Выслушать царевича или смотрителя диктерионов было сравни геройству, но только не для него. Казалось, щедрая Мисонова душа готова была обнять весь мир, доброжелательно улыбнуться ему, сделать добро каждому встречному, посочувствовать любому несчастному или порадоваться счастью других.

Помимо того он вёл воистину сдержанный образ жизни, скромно питался, иногда мог голодать по нескольку дней. Мало пил вина, совершенно не общался с женщинами, полагая, что мудрецу лучше обходить их стороной. «Либо мудрость, либо женщины», – говорил он самому себе, Анахарсису и Главкону, которые периодически заостряли внимание на этом щепетильном вопросе. Впрочем, кто в Элладе из нормальных мужей не болтал на такую тему. А он без единого сомнения отдавал предпочтение первому, то есть – мудрости, и на словах, и на деле.

Главкон, став знаменитым порностратегом, исподтишка подтрунивал над критянином, особенно по поводу женского вопроса. Говорил, что женщин критянин не ценит лишь по той причине, что не видит их подлинной красоты и не ощущает на себе их тепла и ласки. Он постоянно провоцировал Мисона, приглашая его на «мудрые» дела и эротические встречи в диктерион. Тот спокойно отказывался, уповая на отсутствие там всякой мудрости. Главкон настаивал, утверждая, что если уж там нет мудрых мыслей, то мудрые чувства несомненно имеются. Но мудрый человек и в диктерионе найдёт мудрость, надо только её хорошо поискать.

– В таком случае, почему же ты за многие годы не нашёл её там? – возражал он Главкону. – Ты давно должен был бы стать самым мудрым во всей Элладе, опередив и Солона, и Фалеса, и многих других в деле поиска мудрости и добродетели.

Главкон настаивал на том, что любовь – это божественное явление. Не случайно ей покровительствуют и Эрос, и Афродита, да и сам Зевс славен любовными приключениями.

– Не мог же Эрос, который беспощаден ко всем, забыть о тебе, – упрекал он критянина.

Мисон же отвечал, что из множества богов ему ближе всех Афина, Гестия и Аполлон. «А с Эросом я, видимо, разминулся, пойдя по другой улице», – отшучивался он. А затем вполне серьёзно убеждал порностратега в том, что он не эротоман, и что Эрос, при всём уважении к нему, не является для Мисона ни братом, ни другом, ни даже попутчиком.

Главкон не знал, чем возразить собеседнику и сразу же переводил разговор на другую тему.

С этим назойливым вопросом, то есть посещением храма любви, Главкон и в шутку, и в серьёз не единожды приставал и к Анахарсису. Убеждал его в том, что не может быть человек мудрецом и тем более царевичем, не разобравшись в женщинах и тайнах любви. Ты не будешь знать, что и как, зачем и почему, не сможешь ничего ответить людям, если они тебя об этом спросят. Хорош мудрец, не побывавший в афинском диктерионе! Это всё равно, что не побывать в народном собрании или ни разу не посетить Гелиэю. Тем самым ты опозоришь себя, поставишь в неловкое положение своего учителя, не рассказавшего тебе о самом главном в жизни. Ну и, наконец, ты опозоришь Афины, самый любвеобильный город мира, и меня смотрителя этого тонкого дела.

– Представляешь, каково будет всем нам, – иронизировал смотритель нравственности.

Скиф долго отнекивался, дескать, сейчас не до того. Дела мудрости забирают всё время и силы, к тому же не совсем ясно, что там за женщины. А ещё шутя утверждал, что его высокое царское положение к подобному не располагает. Принцесс там, очевидно, нет. Тем не менее, задуманная авантюра Главкону удалась; он заманил скифа в храм любви и отдал его на растерзание самым опытным порно. Анахарсис провёл-таки целую ночь в объятиях Пчелки и Мурки, после чего долго не мог прийти в себя. Но увидев порностратега возмущённо воскликнул: