И. Потапчук - Русские судебные ораторы в известных уголовных процессах XIX века

Отношения князя Оболенского к банку характеризуются ответом экспертов на вопрос, какая связь установлена по книгам между сухарными подрядами и Кронштадтским банком. Эксперты ответили: связи никакой. С кем же вел князь Оболенский сухарную операцию? С Шеньяном. Шеньян был его компаньоном, Шеньян получал деньги из интендантства, Шеньян доставал деньги из Кронштадтского банка. Как директор, он мог знать и знал, какие средства у банка, но как директор, он не мог сообщать о том Оболенскому, человеку постороннему для банка и заинтересованному в его делах только как заемщик. Отношения князя Оболенского к Шеньяну чисто делового характера, само собою разумеется, не должны были принимать характер полной дружеской откровенности и искренности, а тем более преступной солидарности. Но раз обвинение задалось мыслью видеть во всем преступление, оно ухватывается за всякую мелочь. Билеты реализовывались в разных городах по всей России, спешит заявить обвинение, не стесняясь преувеличениями. Очень понятно, что когда приходится реализовывать бумаги на значительную сумму, то удобнее это делать не в одном месте, чтобы избытком предложения не сбить цену. Замечу мимоходом, что желание придать этому обстоятельству некоторую картинность вовлекло обвинение в маленькие промахи. Пересматривая список разных городов, я наталкиваюсь в обвинительном акте на город Александровск. Что это за город? Справляемся с делом — оказывается, что это Александрийско-Тульский банк; или Рязанский банк — можно подумать, банк в Рязани, но не Тульское ли это отделение Рязанского банка? Это, конечно, мелочи и я на них не настаиваю. В таком большом деле легко ошибиться, и я менее всякого претендую на безошибочность. Но вот несколько иного рода ошибки — ошибки более грустные. Я говорю о приемах, которые были употреблены для опорочения подсудимых при столь тяжком обвинении. Я очень хорошо понимаю, что было бы непозволительным педантством требовать, чтобы все обвинители придерживались одинаковых установленных форм и приемов. Я допускаю, что иногда живое слово обвинения переходит в страстную речь, однако всему есть мера и граница. Делу правосудия служит и обвинение, и защита, каждому возможно увлечение, но увлечение, страсть более естественны со стороны того, кто, выбиваясь из силы, защищается, чем со стороны того, кто призывает на виновных кару, идущую от громадной силы государства. Сознание этой силы должно бы, казалось, внушать спокойствие, обдуманность. Служа правосудию в качестве присяжного поверенного по мере сил своих, я не могу не дорожить судебными учреждениями и я спрашиваю себя: неужели обвинение будет соответствовать интересам и достоинству, если оно начинается с такого приема, который нельзя иначе назвать, как шельмованием подсудимого? Неужели князь Оболенский заслужил такое обращение? Неужели только потому, что князь Оболенский по своему положению, по своей карьере представляется лицом несколько выдающимся, следует безнаказанно его позорить? Неужели это достойно и справедливо?! Тут, господа присяжные, невольно делается страшно за каждого из нас, за самого себя страшно. Ведь со всяким может случиться, что его по неверному пониманию закона предадут суду. И что же? Его доброе имя, репутация, родственники, знакомые, друзья, все, что никакого отношения к делу не имеет, все, чем живет человек, все, что любит,— все это считается представителем обвинительной власти удобным материалом для шельмования и злословия. Тут мы должны душевно, горячо протестовать! Мы молчали, выслушивая сравнение с мошенниками, разбойниками, приписывая все это оптическому обману, риторическим увлечениям обвинителя. Но мы не можем более молчать, когда дело касается нравственных интересов подсудимого, когда без всякой надобности начинают бить по лучшим, святым чувствам человека. Что для князя Оболенского как русского всего дороже, как не родина? Чем утратил он право быть патриотом, любить свое отечество, а прокурор считает возможным коснуться даже этой святыни человека!.. Это невозможная вещь! Против этого надо протестовать. Нельзя допустить, чтобы позорилось, топталось в грязь это священное для каждого человека чувство! И пока свободный голос защиты не заглушен, он протестует и будет протестовать против такого приема и не только во имя поруганной человеческой личности, но и во имя самого правосудия. Да, господа присяжные заседатели, чувство действительности утрачивается, при одностороннем обвинении вещи принимают какие-то призрачные очертания.

Вы слышали филиппику против спекуляции. Я согласен, что торговля банковыми билетами некрасивая черта нашего времени, но что же делать? Все спекулирует. Что такое банк? Что такое биржа? Биржа разве не большой игорный дом, где закон допускает коммерческие игры, а практика превращает их в азартные? Но как даже в картах разграничить коммерческую игру и азартную? Разве не спекулирует Государственный банк? Разве кредит не родной брат спекуляции? Развитие кредита, развитие предприимчивости влечет за собою спекуляцию. Удачная спекуляция одобряется всеми, а неудачная считается преступною; но как ни вредна спекуляция вообще, она необходимое зло нашего промышленного века. Но есть другая спекуляция, и она вреднее — это спекуляция на инстинкты, на зависть, на озлобление против подсудимого. Сидят несколько человек на скамье подсудимых: против двух-трех есть улики, против других совсем нет, а их всех обвиняют разом, говоря: спасите кредит, накажите расхитителей! А кто расхитители, в чем расхищение — этого и не объясняют. Авось, не разберут присяжные. Авось, возьмут да огулом и засудят. Может же попасться такой состав, который не будет особенно вникать в дело, и тогда обвинение пройдет. Вот это обвинение на авось есть тоже спекуляция и самая нежелательная, самая опасная. И если бы этой спекуляции приходилось дать имя, я назвал бы ее игрою на повышение...

Но довольно. Я постарался доказать то, в чем вы, вероятно, убедились и без меня, то, что обвинение князя Оболенского в сбыте заведомо подложных будто бы билетов несостоятельна и сводится к расчетам, еще неоконченным в порядке гражданского судопроизводства. Ответственность за операцию со вкладными билетами ляжет всецело на администрацию банка и по закону составляет ее тайну. Князь же Оболенский как заемщик пристегнут к делу без всякого законного основания. Из обвинительного акта приходится вычеркнуть все то, что относится к князю Оболенскому. Приходится сделать это во избежание крупной судебной ошибки. Но в этом обвинительном акте есть эпиграф невидимый, но который чувствуется: «честным людям — угроза!»

Стороны обменялись горячими возражениями. Затем подсудимым было предоставлено последнее слово, которым они все воспользовались.