И. Потапчук - Русские судебные ораторы в известных уголовных процессах XIX века

Затем есть еще соображение практического свойства — я говорю об убеждении, державшемся в течение двух с половиною лет в судебном ведомстве, что князь Оболенский в этом деле представляется только свидетелем, значит, его действия в такой долгий промежуток времени не представлялись преступными, и все операции с вкладными билетами им нисколько с самого начала не скрывались. Итак, я заключаю, что если кто два с половиной года предварительного следствия не был преступником, то существует относительная вероятность в том, что он в самом деле невиновен. Ведь нельзя так долго заблуждаться в таком вопросе, как вероятность в преступности. Если она сомнительна, то она не доказана. Но еще лучшим доказательством неподложности билетов служит практика конкурсного управления по делам Кронштадтского банка. Эта практика обращает на себя особенное внимание. Если бы конкурсное управление считало билеты, выданные под учет векселей, подложными, то не могло делать по ним уплаты или выдавать их обратно в обмен на векселя, а между тем конкурс уплатил по этим билетам Герарду, Виленскому банку и купцу Андрееву, признав, что эти билеты правильно задебитованы по книгам, а когда обратился с тем же князь Оболенский, представивший на полтора миллиона билетов, и просил о выдаче ему на ту же сумму его векселей, то что сделал конкурс? Конкурс отказал. Итак, конкурс производил свободный разбор: одни билеты принимал, другие браковал. Между тем в протокол занесено заявление гражданского истца, что он вполне присоединяется к прокурору по вопросу о подложности вкладных билетов. Как же это? Ведь прокурор признал все билеты подложными, а конкурс не все. Какие же билеты правильно задебитованы, а какие неправильно, того суд уголовный разрешить не может. Итак, явное противоречие, в которое впал гражданский истец, изобличает шаткость обвинения и гражданского иска по вопросу о подложности. Чем же руководствовался конкурс при распределении правых от виновных, чем? Конечно, своими выгодами кредиторов и конкурсного управления. Так вот где мы должны искать разрешение наших сомнений. Вопрос о законе решает вклады. И вот как строятся обвинения. Ведь все, что происходит здесь, будет напечатано. Все это прочтется и читатели скажут: что же это, в самом деле? Где мы живем? Где ограждающие нас законы? Занимая деньги в банке, обязаны ли мы знать эти тайны или не обязаны? Не уплатив в срок, что мы — неисправные должники или уголовные преступники?

Следующий мой аргумент заключается в том, что в 26 статье Устава Кронштадтского банка, которую я вам прочел, вы видите, что вкладные билеты котируются министром финансов выше и ниже, смотря по обстоятельствам. Странное представление имеют некоторые о кредитных операциях банка, если полагают, что деньги, внесенные под вкладные билеты, попадают в какую-то замуравленную кубышку, из которой их нельзя вынимать и в которой они вечно хранятся в наличности. Из каких же средств платит банк проценты по вкладам? Банк оперирует этими деньгами, а всякая операция заключает в себе риск, т. е. возможность потери. Всякий банк делает обороты, иные удаются, иные нет. Во всех отчетах сбрасываются со счетов тысячи, десятки тысяч рублей на потери, на учет векселей и по другим операциям. Наконец, последнее мое соображение то, что сам Государственный банк покупал вкладные билеты Кронштадтского банка по 70 коп. за рубль, а никто не являлся сюда гражданскими истцами от Государственного банка. А если это так, если они не признавались подложными Государственным банком, то нам в настоящее время рассуждать об этом не приходится. Покончивши с этим вопросом, у нас остается еще один вопрос, но он почти падает сам собою. Это вопрос о заведомости. Конечно, если билеты неподложны, то не может быть и речи о том, знал ли князь Оболенский о подложности; но если бы даже они были подложны, то из этого еще не следует, что он об этом знал, что он сбывал «заведомо подложные билеты», как сказано в обвинительном акте. Представим себе примеры. Я заемщик банка, я лицо частное. Как я могу отвечать за действия банка? Я получаю билет из банка. Правильно он составлен или нет, это дело не мое, это дело тех, кто выдает билет. Я могу иметь интерес в том, чтобы получить этот документ. Мой кредит может быть поколеблен. Я нуждаюсь. Оказывать мне кредит или отказывать — это дело банка, это его ответственность, а не моя. Моя ответственность перед ним гражданская. Но можно ли себе представить, что Шеньян открыл князю Оболенскому все тайны банка? Открыл ему, что с 1876 года банк был уже несостоятелен и только держался путем фальшивых отчетов. Да кто же стал бы при таких условиях вступать в дела с банком. Зачем? Чтобы совершить преступление? Разве это небессмысленно? Какой бы кредит ни был у князя Оболенского, но ведь был кредит, если был у князя сухарный подряд на 3 миллиона. Для чего было ему заведомо отдавать все банку фиктивному, банку, прямо идущему к уголовному финалу? Как хотите, это непонятно. Чем доказывает обвинение заведомость подлога? Обвинение чувствует, что это самый слабый пункт, и вместо доказательств ссылается на два-три обрывка писем, на телеграммы, ничего в сущности не доказывающие. Остальное же восполняется восклицаниями. Я должен сказать, что здесь повторяется очень обыкновенное явление — оптический обман для лиц, стоящих за пюпитром обвинения, которое почему-то называется трибуною — из-за этого пюпитра все представляется в другом виде, все окрашено уголовным оттенком: коммерческая тайна — «наши», «зеленые» — воровской жаргон! Несколько человек сидят вместе на скамье подсудимых — очевидно, шайка. Люди являются с незапятнанным прошлым — нужно запятнать это прошлое: очевидно, что с колыбели в них назревали преступные инстинкты. И здесь произошло то же самое. Билеты учитываются, продаются без огласки, чтобы не уронить их цену, продаются из-под полы, восклицает обвинитель, как будто есть обычай в торговом мире провозглашать громогласно: у меня-де есть такие-то бумаги, приходите, покупайте! И здесь обвинение игнорирует жизнь, и здесь оно является несведущим по всем вопросам действительной жизни торгового мира. Я уверен, что эти заблуждения обвинения вполне добросовестны, да иначе и быть не может: живя в стороне от действительности, знакомясь с торговыми делами на суде уголовном, неудивительно, если для прокуратуры все окрашивается в уголовный оттенок. Но уголовная призма вовсе не пригодна для правильного изучения экономических явлений и финансовых операций. На суде непозволительно отождествлять слова «банковый делец» и «железнодорожный» с бранными эпитетами и в размашистых обобщениях все решать сплеча эпитетами, кое-как и не справляясь с доказательствами. Между тем в Уставе банка есть параграф 46, по коему представитель, члены правления и все служащие в банке обязаны хранить в тайне все касающееся дел банка, поэтому я нахожу, что на основании писем Оболенского к Шеньяну вовсе нельзя выводить для Оболенского заведомости того факта, что банк спекулировал и оказывал кредит свыше своих средств, что банк вел отчаянную игру.