И. Потапчук - Русские судебные ораторы в известных уголовных процессах XIX века

В конце концов нельзя не припомнить слов Шеньяна, сказанных здесь на суде: «Если бы князь Оболенский возвратил билеты и выдал векселя, ну, тогда я бы остался ему должен 120 тысяч рублей или больше». Я не настаиваю, однако, на том, кто кому должен, потому что в настоящем судопроизводственном порядке решительно невозможно выяснить те расчеты, которые касаются большого дела, миллионов не призрачных, но действительно полученных из интендантства Шеньяном. Были ли они сполна истрачены на сухарное дело — нам неизвестно. Невольно все-таки приходит на память экспертиза, свидетельствующая о том, что 720 тысяч рублей наличных денег были уплачены Шеньяном банку в 1878—1879 гг. Я повторяю, что по отношению к вкладным билетам князь Оболенский действовал добросовестно по отношению к себе, он думал, что делал вещь законную. Прокурорский надзор сначала ставил ему в вину, что векселя количественно недостаточно обеспечивали вкладные билеты; князь Оболенский старался доказать противное и доказал это; потом вдруг обвинение изменилось, ему стали говорить, что хотя векселей и было бы достаточно, но подлог все-таки существует, независимо от количества векселей. Чего держаться, я теперь уже не знаю. В настоящее время нами было доказано, что векселей было выдано на сумму достаточную, что были даны и бланки, найденные в банке на 750 тысяч, и что не вина Оболенского, если правление не прописало их, что, наконец, выдавались и наличные деньги и что затем вкладные билеты были совершенно правильные по форме. Все это доказано, но прокурор все-таки продолжает обвинять князя Оболенского. Я уже указал вам, господа присяжные, что закона, прямо относящегося к настоящему случаю, нет, что вам представляется необходимым разрешить по отношению к вкладным билетам и законности их выдачи под векселя, так сказать, законодательный вопрос. Между тем для правильного разрешения всякого судебного уголовного дела необходим прежде всего закон, который бы предусмотрел то преступное деяние, за которое преследуется обвиняемый. Я хорошо знаю князя Оболенского и имею право утверждать, что ему бы и не пришло в голову брать и реализовать вкладные билеты, если бы был ясный закон, который бы указывал ему в подобном деянии служебный подлог. Сам ход предварительного следствия указывает на неправильность обвинения. В течение всего предварительного следствия дело принимало самые противоположные направления. Говорю об этом со слов подсудимого Оболенского, высказанных здесь на суде перед вами и которым нет причины не доверять. В течение двух лет Оболенский допрашивался как свидетель, и невзирая на домогательства конкурса судебная власть не находила в действиях Оболенского ничего преступного. Прокурорский надзор не находил возможным составить обвинительного акта. Потом с 1881 года все круто вдруг изменилось, и в тех же обстоятельствах прокурорский надзор стал видеть преступление. Я не могу не питать уверенности, что почтенный представитель обвинительной власти, требующий от вас, господа присяжные, осуждения князя Оболенского, искренно убежден в его виновности и в преступности его действий. Но я теперь видел и то, что другие судебные власти в тех же обстоятельствах не видели ничего преступного. Наконец, я видел действия других правительственных мест и лиц (Государственный банк, кредитная канцелярия), направленные к поощрению в иных случаях тех самых действий, которые преследуются как преступление в настоящем деле. При таком положении вещей как русский гражданин я не могу не чувствовать глубокого смущения, как нам действовать, как же поступать, чтобы не впасть в гибельную ошибку? Где же закон, ограждающий свободу гражданина? Всякий закон должен быть ясен, это его необходимое условие, если он касается даже самых мелочных условий жизни — ширины улицы или освещения черных лестниц. Но тем более должен быть ясен закон уголовный, от которого зависят жизнь, свобода, благосостояние, имущество граждан. Закон уголовный должен быть видною оградою, поставленной на опасном месте, а не капканом, подброшенным на большой дороге. Я полагаю, господа присяжные, что если бы был ясный закон, то настоящего дела не было бы. Нельзя ставить в упрек князю Оболенскому, что он обманывал людей. Если бы это была правда, то из Тулы, где он жил, родился, действовал как общественный деятель и где, следовательно, его ближе всего знали, не явились бы голоса защиты. Сто десять уважающих себя лиц с губернским предводителем дворянства во главе, зная и прошлое Оболенского, не отказали ему в нравственной поддержке, высказав ему свое доверие и уважение в открытом письме. Вспомните заключительные слова этого письма: «Внешние обстоятельства могли сложиться неблагоприятно для вас, но мы пребываем уверены, что намеренно вы не могли совершить недостойный поступок. Дай Бог поселить вам те же убеждения в ваших судьях!» Я был бы очень счастлив, если бы мне удалось быть верным передатчиком их чувств и вселить в вас это убеждение!

Господа судьи, господа присяжные заседатели! Когда защита на пятнадцатый день судебного заседания является перед вами, когда ей предстоит повторить, в сущности, соображения, только что выслушанные вами по этому предмету, вы поймете, насколько ее задача затруднительна. Мне приходится, так сказать, подбирать крохи и осколки, которые остались от защиты князя Оболенского, и преподносить вам эти осколки, стараясь составить из них одно целое... Вы поймете, господа присяжные заседатели, что, вполне сознавая то утомление, которому вы подверглись, и то утомление, которому подвергаются судьи, моя задача должна ограничиться тем, чтобы испросить у вас внимания, хотя на небольшой промежуток времени. Если я сумею заставить вас выслушать меня без видимого утомления, это будет для меня наградою и успехом, на большее я и не претендую. Все, здесь происходившее, должно было создать в вас одно убеждение, что здесь судятся лица, участвовавшие в погибшем банке, судятся еще двое посторонних. Я думаю, если у вас это впечатление должно было явиться с самого начала судебного следствия, если вы думали, что в течение процесса выяснится виновность этих двух посторонних лиц, то теперь, когда настал пятнадцатый день заседания, а доказательств виновности их все еще нет, то нужно полагать, что и на пятнадцатый и на семнадцатый их не будет. И действительно, я не раз спрашивал себя, какая причина необычайной продолжительности настоящего процесса. Я думаю, что одна из главных причин заключается в том, что к процессу уголовному пристегнуто нечто вовсе не уголовное, так, как привесок какой-то, для красоты. К вопросу уголовному, который подлежит вашему рассмотрению, например, виновны ли директора в растрате сумм банка, в беспорядке по счетной части, к вопросам простым, в которых управление банка признало себя виновным, притянут за волосы вопрос совершенно другой, вопрос гражданский. Например, расчеты князя Оболенского с Шеньяном, кто из них кому должен и сколько? Или другой вопрос: состоит ли князь Оболенский у конкурса банка в долгу или, как утверждает князь Оболенский, конкурс банка ему должен? Разве здесь место для разбора подобных расчетов, для которых у нас есть совершенно другие залы суда? Вот недалеко отсюда, в этом же этаже помещаются IV, V, VI отделения окружного суда, вот туда пожалуйте, там можно разобраться, туда приносят документы, там выслушиваются объяснения сторон, и если недовольны решением, то отправляются в Судебную палату. В двух инстанциях, осмотрительно, с документами в руках, без запальчивости и укорительных выражений — так-то судят дела гражданские. Затем, в нашем деле есть еще вопросы коммерческие, для них есть опять новое здание на Фонтанке, в коммерческом суде — там разбирайтесь! А недовольны — идите в IV департамент сената. На все свои порядки есть. Скажите, зачем же в III‑м уголовном отделении суда, где решается вопрос о наказуемости людей, вдруг разбираются вопросы гражданского и коммерческого права? Если нельзя требовать от представителей прокуратуры, как неспециалистов гражданского права, чтобы они излагали вполне безукоризненно свои воззрения на спорные вопросы, то можно желать и требовать, чтобы присяжных заседателей не утруждали расчетами по документам и книгам, которые велись кое-как, которые частью представлены в суде, частью исчезли. Можно бы выразить желание, чтобы сомнительные и спорные вопросы не решались с плеча, без дальних справок и чтобы рискованные выводы недолгих размышлений не выдавались за бесспорные истины, на основании которых «требуют» от вас обвинительного приговора, как будто можно его требовать! Я сказал, что в данном деле есть двоякого рода вопросы: уголовные и гражданские, и последняя моя надежда заключается в том, что в заключительном слове председательствующего в заседании раздастся, наконец, авторитетное разъяснение различия этих вопросов. Может быть, вам будет указано, господа присяжные заседатели: вот эти вопросы подлежат вашему разрешению, а вот эти-то счеты — кто кому должен — это вопросы посторонние, и вы можете не принимать их во внимание при определении вины подсудимых.