Роман Ромашов - Право – язык и масштаб свободы

Тем не менее даже после этого революционное право не обретает устойчивого статуса. Дело в том, что формальное господство одного нормативного порядка еще не означает, что его социальная миссия реализована. Чтобы производить необходимое интегративное, мобилизующее и управляющее действие на людей, право должно обладать сильными суггестивными качествами, т. е. быть инструментом коллективного внушения. У адресатов правового регулирования не должно быть сомнений в том, что требованиям права следует подчиняться. При этом их «акт признания» должен распространяться на всю систему правовых норм, ведь невозможно обосновывать целесообразность каждого отдельного требования.

В рамках «старого» (дореволюционного) правопорядка, как уже отмечалось, это внушение опирается на силу традиции и привычки; правовые императивы воспринимаются как часть устоявшегося образа жизни, что обеспечивает относительно высокий уровень их соблюдения. Нововведения революционной эпохи этим свойством не обладают, что требует, кроме прочего, обращения к силовым и количественным способам легитимации.

Силовая составляющая выражается в том, что революционным законам, как правило, в той или иной степени свойственна жестокость, вызванная не только борьбой с врагами, но и необходимостью показать мощь новой власти и права. Способность закона стать причиной человеческой смерти есть наглядное свидетельство того, что закон не является пустой формальностью. Показательные судебные процессы, проводимые по упрощенной процедуре и завершающиеся смертными приговорами, являются признаком того, что революционное право еще не обрело устойчивого качества [386]. Однако в какой-то момент жертвами этих процессов становятся сами вожди революции, и это означает, что правовые институты уже набрали собственную силу и стали самостоятельным фактором социальной жизни, а не орудием в руках отдельных личностей.

Другое направление легитимации революционного права основывается на том, что относительная слабость его регулятивных возможностей в какой-то мере компенсируется количеством издаваемых правовых актов. Тем самым демонстрируется, что правовая система способна порождать новый нормативный материал и, следовательно, является жизнеспособной. Новый правопорядок стремится заполнить созданные революцией вакуумы в нормативном регулировании общественных отношений и тем самым выйти на уровень дореволюционного права хотя бы в количественном отношении.

Так, в Советской России вплоть до конца 20-х годов наблюдалась повышенная интенсивность правотворчества даже на самых низовых уровнях: «На местах «народное правотворчество» развивалось как самостоятельный жанр. В некоторых районах Астраханского, Сталинградского, Саратовского округов в неделю выходило несколько десятков постановлений» [387].

Вступление правовой системы в устойчивую фазу характеризуется тем, что снижается репрессивный накал и объемы правотворчества становятся умеренными. Тем самым революционный этап правового развития заканчивается.

Итак, революционный юридический опыт является амбивалентным по своей смысловой направленности. Он демонстрирует относительную хрупкость традиционного правового порядка, которая проявляется в периоды социальных кризисов, причем в первую очередь это касается правовых систем, построенных по жестко иерархическому принципу и нацеленных на централизованное упорядочение общественного целого. Такие правовые системы, не обладающие достаточным ресурсом гибкости, сравнительно легко разрушаются в агрессивной среде. Вместе с тем революция представляет собой не просто стремительный демонтаж старого правопорядка, но и своеобразную форму «борьбы за право». Право в революционных условиях проявляет удивительные способности к самовоспроизводству: исчезнув под натиском революционных сил, оно сравнительно быстро возрождается в обновленной форме. Минуя временный период правового плюрализма, обусловленного наличием нескольких альтернативных правотворящих инстанций, общество переживает этап репрессивного права и неизбежно приходит к монистическому правовому устройству, опирающемуся на власть юридической формы и процедуры.

С одной стороны, история – это наука, изучающая всевозможные источники о прошлом с целью установления последовательность событий, определения объективности описанных фактов и формулирования выводов о причинах и следствиях событий. С другой стороны, история – это сам процесс становления, развития, трансформации объектов социально-культурного мира: человечества в целом, государства, права, религии, науки и т. п.

Процессуальный подход к пониманию истории актуализирует проблему определения границ задающих масштабы и определяющих перспективы исторического движения.

Традиционно, социальная история представляется в качестве линейного вектора, задающего направление развития от начальной точки – появления человека как биологического вида – homo sapiens в бесконечность. Вплоть до недавнего времени основным подходом к масштабированию линейной истории являлся формационный, в рамках которого история воспринималась в качестве меняющих друг друга общественно-экономических формаций.

Впервые в контексте философии истории термин «формация» в его категориальном значении был употреблен К.Марксом в книге «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта». Родовым по отношению к категории общественной формации выступает понятие человеческого общества как обособившейся от природы и исторически развивающейся социально-культурной формы жизнедеятельности людей. В любом случае общественная формация представляет исторически определенную ступень развития человеческого общества, исторического процесса.

Базовыми звеньями формационного развития выступает «формационная триада» – три макроформации. Формационная триада была представлена К. Марксом в виде первичной (архаической) догосударственной общественной формации основанной на общей собственности на средства производства и уравнительном распределении материальных благ; вторичной (экономической) государственной общественной формации, основанной на частной собственности на средства производства и эксплуататорских отношениях в сфере производства и распределения материальных благ; третичной (коммунистической) постгосударственной общественной формации основанной на общественной собственности как на средства производства, так и на произведенные материальные блага.