Т.В. Анисимова - Современная деловая риторика: Учебное пособие

5. А. Линкольн. “Геттисбургская речь”

Восемьдесят семь лет назад отцы наши заложили на этом континенте основы новой нации, зачатой в свободе и преданной идее, что все люди созданы равными. Ныне мы вовлечены в великую междоусобную войну, исход которой должен решить, может ли эта нация или иная, рожденная в тех же условиях и преданная той же идее, рассчитывать на длительное существование.

Мы собрались на великом бранном поле этой войны. Мы пришли сюда, чтобы посвятить часть его месту последнего упокоения тех, кто отдал свою жизнь во имя жизни нации. Правильно и достойно то, что мы делаем.

Но, строго говоря, мы не сможем ни освятить, ни почтить, ни возвеличить эту землю. Сражавшиеся здесь храбрецы, живые и мертвые, освятили ее настолько, что не в наших силах прибавить или отнять что-либо. Мир едва отметит и недолго будет хранить в памяти, что мы здесь говорим, но он никогда не забудет того, что они совершили.

Скорее мы — живые — должны отдать себя тому незавершенному делу, которому они столь благородно послужили. Нам — живым — скорее надлежит посвятить себя великой задаче, все еще стоящей перед нами. От этих мертвых, чтимых нами, мы должны воспринять еще большую преданность делу, за которое они отдали все, чем только можно было доказать преданность. И мы обязаны дать торжественную клятву, что не напрасно погибли они, что наша нация с помощью божьей вновь возродится к свободе, и власть волей народа, посредством народа и для народа не исчезнет с лица земли.

6. К.И. Чуковский “Оксфордская речь”.(Чуковский был первым советским писателем, которого во времена хрущевской оттепели пустили за границу. Как вы думаете, почему в этой ситуации писатель говорит именно об этом? Какова его задача и сверхзадача?)

… У нашей соседки, вдовы моряка, улетел любимый попугай. Думали, что его сцапала кошка. Но я нашел его на чердаке невредимым. Соседка обрадовалась и дала мне в награду серебряный рубль да какие-то зеленые английские книжки — четырехтомное сочинение какого-то Джемса Бозвелла, эсквайра, под неинтересным заглавием: “Жизнь Сэмюэля Джонсона”. Придя домой, я стал перелистывать зеленые книги, с трудом разбирая в них отдельные фразы и поминутно заглядывая в англо-русский словарь Александрова. Вначале это было канительно и тяжко, но уже через несколько дней книга поглотила меня всего с головой. Я и сейчас не могу догадаться, каким чародейным искусством этот Джемс Бозвелл, эсквайр, о котором я никогда ничего не слыхал, приворожил меня к своему неотесанному, грубоватому Джонсону. С каждой страницей я все сильнее влюблялся в этот цельный, упрямый и гордый характер, в этот громадный, хотя и затуманенный предрассудками, ум.

С того времени прошло 60 лет! Я пережил 4 войны. Но до сих пор каким-то чудом на полке у меня уцелели четыре зеленые книги, по которым я, одинокий подросток, учился без учителей и учебников любить литературу англичан. Нельзя было и придумать лучшего учебника, чем Бозвелл, так как это — в высшей степени английская книга. Литература Англии, как я убедился потом, очень богата большими и маленькими Бозвеллами. Бозвеллировать — ее специальность, вызванная страстным интересом английских читателей к характерам, судьбам, делам и причудам всякой сколько-нибудь выдающейся личности. Эти читатели как бы сказали себе: для человека нет ничего интереснее, чем другой человек во всех мельчайших подробностях его бытия. Оттого-то в английской литературе так много замечательных мемуаров о замечательных людях, всяких биографий, автобиографий, дневников и т. д.

Этих книг я прочитал за свою долгую жизнь немало, благодаря этим книгам по-новому оценил и прочувствовал наши русские книги, например, воспоминания Ивана Панаева, Павла Анненкова, Павла Ковалевского и др. И воспоминания Горького, вершиной которых представляется мне очерк “Лев Толстой” — такой проникновенный, артистически тонкий. Я не говорю уже о книге “Былое и думы” А. Герцена. Это — монументальная книга могучей изобразительной силы и безоглядной, бестрепетной искренности. Невозможно понять, почему эта книга до настоящего времени не получила широкого признания в Англии.

Страна, которую видишь сквозь ее поэзию и прозу, всегда представляется тебе в ореоле. Для меня Англия была и осталась страною великих писателей. Хорошо понимаю, что это наивно, но здесь уж ничего не поделаешь: видеть Англию исключительно в литературном аспекте и значит для меня видеть ее подлинную сущность. Конечно, я слыхал много россказней о лицемерии британцев, об их чопорности, замкнутости и т. д. В газетах мне часто встречалось модное в те времена выражение “коварный Альбион”. Очевидно, для этого были все основания и, я верю, достаточно веские, но мне выпала большая удача не сталкиваться с таким Альбионом, не испытывать его коварство. И хотя из литературы я знал, что в Англии множество Пексифонов, но разве не та же литература явилась оружием анти-фарисеев, анти-Пексифонов, таких, как Годвин, Шелли, Байрон, Диккенс, Теккерей, Раскин, Вильямс Морис, Бернард Шоу.

Сам понимаю, что это чудачество, но, приехав, например, в Оксфорд и увидев там Бэллиол колледж, я только и вспомнил о нем, что это был колледж Суинберна, а увидев Магдален колледж, сказал себе: “Это колледж Оскара Уайльда”. А когда я впервые подошел к речке Айзис, я не без волнения вспомнил, что ровно сто лет назад жарким летом по этой самой воде проплывала длинная лодка, в которой сидели три девочки, сестры Лиделл и с ними чинный математик Чарльз Лэтвидж Доджсон, т. е. Льюис Кэрролл. Несмотря на жару, он, я думаю, так и не снял черного своего сюртука, не расстегнул крахмального своего ворота, но когда стал рассказывать девочкам, слегка заикаясь, сказку “Алиса в стране чудес”, стало ясно, сколько веселого сумасбродства, озорства, необузданной детскости может порою таиться под черным сюртуком иного оксфордского “дона”. Где эта лодка? Где маленькие сестры Лиделл? Где вода, струившаяся среди этих лугов ровно сто лет назад? Где он сам, Льюис Кэрролл? А его сказка живет и живет несмотря ни на что, и вот уже второе столетие радует миллионы детей. Как же не верить, что литература прочнее всего и что нет такой силы, которая могла бы ее уничтожить!

Мне, старику-литератору, служившему литературе всю жизнь, очень хотелось бы верить, что литература важнее и ценнее всего и что она обладает магической властью сближать разъединенных людей и примирять непримиримые народы. Иногда мне чудится, что эта вера — безумие, но бывают минуты, когда я всей душой отдаюсь этой вере. “Разве не утешительно, — говорю я себе в такие минуты, — что за всю многовековую историю русско-британских отношений еще не было другого такого периода, когда Англия проявляла столь жгучий, живой интерес к языку и литературе России, а Россия — к языку и литературе Англии”. Будем же верить, что это к добру, — и давайте, несмотря ни на что, крепить, насколько это зависит от нас, наши дружеские литературные связи. Хорошо понимаю, что это — банальный призыв, но продиктован он свежим, заново прихлынувшим чувством.