Борис Аверин - Дар Мнемозины. Романы Набокова в контексте русской автобиографической традиции

и порывы наши к изменению жизни разбиваются ежеминутно; „тюремщик“ всегда соприсутствует; он неизбывен; и это – ты сам, не опознавший себя; ты думаешь, что побеждаешь, что круг твоих новых заданий, расширяяся, осуществляется; ты разорвал со своим прошлым; ты – только о будущем, с будущим; и вдруг – то же разбитое корыто; ты – описал круг, твое освобождение из „тюрьмы“ только сон об освобождении…» [190]. (Заметим в скобках, что последние слова удивительно напоминают некоторые сюжетные перипетии «Приглашения на казнь» [191].)

Это позднее признание означает, что детский опыт Андрея Белого, младенческие воспоминания, столь важные для него, – тоже только одна из «квартир» его сознания, его множественного «Я». Выделение в себе «многоразличных» «Я» вообще характерно для духовной практики Белого. Это должно быть видно уже из тех его автобиографических свидетельств, которые приводились выше. «Котик Летаев» тоже начинается с уверения в том, что «Я» – не едино: «Я стою здесь, в горах: так же я стоял, среди гор, убежав от людей; от далеких, от близких; и оставил в долине – себя самого…» (293). Не единое с самим собой, тем более не едино оно со своим телом: «Через тридцать пять лет уже вырвется у меня мое тело…» (294). Но и до этой роковой черты, этого назначенного себе срока смерти, расставания с телом неизбежны:

«Комнаты – части тела [192]; они сброшены мною; и – висят надо мной, чтоб распасться мне после и стать: чернородом земли; тысячелетия строю я внутри тела; и бросаю из тела: мои странные здания;

– (и ныне: – в голове я слагаю: храм мысли, его уплотняя, как… череп; я сниму с себя череп; он будет мне – куполом храма; будет время: пойду по огромному храму; и я выйду из храма: с той же легкостью мы выходим из комнаты)» (302).

Уже из этой цитаты видно, что множественное, способное к самоотъединению «Я» в то же время едино с миром. Или можно сказать иначе: какие-то «комнаты» «Я» отчуждаются, становятся для «Я» «инобытием» – и в то же время «инобытие» способно вести себя как имманентное внутреннему «Я», как одна или множество его «комнат».

Близкие переживания, относящиеся к концу 1913 – началу 1914 года, описаны Белым в «Материале к биографии (интимном)». Одно из них было испытано им на лекции Штейнера: «…вдруг <���…> вся зала померкла, исчезла из глаз; мне показалось, что сорвался не то мой череп, не то потолок зала и открылось непосредственно царство Духа…» [193]. Другое подобное состояние было пережито при посещении могилы Ницше: «…когда я склонил колени перед могилой его, со мной случилось нечто странное: мне показалось, что конус истории от меня отвалился; я – вышел из истории в надисторическое: время стало кругом; над этим кругом – купол Духовного Храма; и одновременно: этот Храм – моя голова, „ я “ мое стало „ Я “ („я“ большим); из человека я стал Челом Века» [194].

В «Предисловии» к «Котику Летаеву» Белый рисует грандиозный горный ландшафт: «…каменистые пики грозились; вставали под небо; перекликались друг с другом; образовали огромную полифонию: творимого космоса; и тяжеловесно, отвесно – громоздились громадины; в оскалы провалов вставали туманы; мертвенно реяли облака; и – проливались дожди…» (293). Этот творимый космос – не психологизированный пейзаж, знакомый русской литературе со времен романтизма, не инобытие «Я», это его внутренний мир, доступный, однако, обзору, подобно внешним, внеположным, «обстающим тебя» формам инобытия.

Ощутимее всего здесь сказалось учение Штейнера о соотношении внутреннего и внешнего мира. Еще в 1894 г. Штейнер писал: «Тот срез мира, который я воспринимаю как мой субъект, пронизан потоком общего мирового свершения. Для моего восприятия я замкнут поначалу в границах моей телесной кожи. Но то, что заключено внутри этой кожи, принадлежит к Космосу, как единому целому. Итак, чтобы существовали отношения между моим телом и предметом вне меня, вовсе не необходимо, чтобы нечто от предмета проскальзывало в меня или производило отпечаток в моем духе, подобно оттиску на воске. <���…> Силы, действующие внутри моей телесной кожи, суть те же самые, что и существующие вовне. Итак, я действительно есть – сами вещи; разумеется, не Я, поскольку я – субъект восприятия, но Я, поскольку я – часть внутри общего мирового свершения» [195]. Андрей Белый явно был впечатлен подобными рассуждениями. Даже самый образ кожи, этой границы тела, его от космоса не отграничивающей, воспроизводится в «Котике Летаеве». Здесь рассказывается, как ощущения, отделяясь от кожи, уходят под кожу, как кожа становится – сводом, уподобляясь пространству. Герой вспоминает о времени, когда коридор детской квартиры был ему кожей, то есть одновременно и внешней, и внутренней для него реальностью.

Граница между внешним и внутренним обрисована как вполне проницаемая, вместо покровов ребенку дана «беспокровность»: «…в беспокровности таяло все: все-все ширилось» (298). Покров отделяет, различает и защищает «Я». Беспокровность соединяет «Я» с космосом, но и лишает защиты, и потому переживается как состояние мучительное. Младенец, для которого не было разделения на «Я» и «не-Я», ощущал себя шаром. «…ощущение выбегало с окружности шарового подобия – щупать: внутри себя… дальнее» (296).

Внешний мир и мир внутренний находились в состоянии обратимости: первый переходил во второй, второй – в первый. «Я» и инобытие вступали в отношения двойничества:

«…ощущение, что ты – и ты, и не ты, а какое-то набухание, переживалось теперь приблизительно так:

– ты – не ты, потому что рядом с тобою с т а р у х а – в тебя полувлипла: шаровая и жаровая; это она н а б у х а е т;

а ты – нет: ты – т а к с е б е, н и ч е г о с е б е, ни при чем себе…

Но все начинало с т а р у ш и т ь с я.

Я опять наливался старухой…» (300).

Старуха – инобытие для младенца, нечто противоположное ему по полу и возрасту. И именно это инобытие оказывается тождественным ему, в него «полувлипшим». Логическое объяснение тому есть: ведь младенец, по Белому, помнит о «пред-мирном», родственен ему. «Я», таким образом, отличает от себя инобытие – но тут же само «наливается» инобытием. Как мы помним, это «Я» младенца-Котика и одновременно – едва народившееся или даже только еще зачатое высшее духовное «Я» автора.

Точно в таких же отношениях взаимопроницания находятся сознание и бессмыслица: «Первый сознательный миг мой есть – точка; проницает бессмыслицу он; и – расширяся, он становится шаром, а шар – разлетается: бессмыслица, проницая его, разрывает его…» (301).

«Беспокровность», взаимопроницание, двойничество всех форм бытия, включая «Я» и его инобытие, переживается как мучительное и болезненное состояние (вспомним бунинское определение младенчества: «это время несчастное, болезненно-чувствительное, жалкое»). «Я» и выделяет, и не выделяет себя из внешнего мира, из собственных форм сознания, сливаясь с ними, вновь отторгается от них, отторгаясь – снова сливается. Первой главе повести предпослан эпиграф из Тютчева: «Час тоски невыразимой… Все – во мне… И я – во всем» (296). Тоска невыразима, ибо необъятна и растворена в неразличенном мире. Неразличенное же не подлежит именованию, выражению. В хаосе и тоске «Я» стремится встретить самое себя – и не может, ибо если «все есть Я» («Все – во мне»), то этому «Я» не с кем встретиться, если же все, включая мое собственное «Я», обратимо в инобытие («я – во всем»), то с этим инобытием некому встретиться.