Алексей Коровашко - Олег Куваев [повесть о нерегламентированном человеке] [litres]

Именно в Переславле-Залесском Анатолием Чайко – заядлым фотолюбителем – были сделаны на балконе его квартиры последние снимки Куваева, где он по-шукшински морщит лоб и очень серьёзно смотрит в камеру усталыми глазами, будто силясь что-то понять, а изо рта торчит трубка с вьющимся дымком. Есть вариант с улыбающейся Светланой рядом, но более известна одиночная фотография, которой иллюстрированы многие книги Куваева.

Нельзя сказать, что «ничто не предвещало» ухода. И всё-таки столь ранняя смерть всегда неожиданна и непостижима.

В последние годы здоровье не раз подводило Олега: то скачок давления, то сердечный приступ…

Начало 1970-х, Ольге Гуссаковской

Была у меня кондрашка, т. е. частичный и, к счастью, временный паралич. Жив! Бегаю на лыжах…

Осень 1974-го, Борису Ильинскому

Душа моя изнурена бессонницей и (всегда мучительными) размышлениями о Смысле жизни. По случаю статьи в «Комсомолке», а потом в «Правде» возникла около меня шобла и начался вселенский загул… Выходили меня тут два доктора… Баба моя, Светка, решила вызвать «скорую», когда я был уже полутрупом. Я запретил ей… Только хуже от этой «скорой помощи», пробовал, знаю. Но тут где-то я, видно, сознание потерял, она и вызвала. И случилось чудо: пришли двое умных, молодых ребят с хорошими лицами. Первым делом они осмотрели комнату, прошлись по книгам (профессионально – это чувствуется, как рука по корешкам идёт у того, кто книги любит), осведомились о моей профессии и лишь потом подошли ко мне со словами: «Не боись, Олег. Пропасть мы тебе не дадим. Его зовут Гена, меня зовут Андрей. Тебя, если угодно, можем называть на „вы“ и Олег Михайлович. Слыхали, читывали». И просидели они у меня пять часов с какими-то трубочками и пузырёчками, из коих каплет. Потом пришли в 12 ночи, всадили в ж. снотворный укол, утром прислали коллегу (видно, был наказ: там Парень один валяется, так ему надо помочь по-человечески), потом опять зашёл один, наволок таблеток, коих не продают, и – я уже кое-что смыслить стал – подружились мы… Теперь они ко мне заскакивают чашку кофе хватануть, о мирах минут десять потрепаться и бегут дальше по алкашам, астматикам и проч. и проч.

Оклемавшись, Куваев пришёл на «Мосфильм», где ему сообщили о самоубийстве Шпаликова. «Вышел я в шикарные и бездушные мосфильмовские коридоры, нашёл пустой километр из них, закурил и вознёс господу молитву за врачей Гену и Андрея. Не оказалось таких рядом со Шпаликовым, как не оказалось таких рядом с Есениным, Скоттом Фицджеральдом, Джеком Лондоном…»

Месяцем раньше умер Шукшин – как будто какой-то дьявольский снайпер пристрелялся по поколению.

А в феврале 1975 года в возрасте шестидесяти лет умрёт один из близких друзей Куваева северянин Виктор Болдырев, охарактеризованный в «Доме для бродяг» как человек «крупный, седоголовый и настоящий»; писатель, биолог, организатор совхоза «Омолон».

Владимир Курбатов так вспоминал те последние месяцы: «Олег торопится. Ощущение прямо-таки лихорадочной торопливости – почти в каждом письме… Чем подстёгивается такая повышенная активность, притом что его характеру присуща была как раз неторопливость, основательность действий, раздумчивость?» Задним числом Курбатов винил себя, что не сумел, как раньше, вытащить Олега на Чукотку – Территория бы его вылечила, дала бы ещё хоть несколько лет…

В письмах Куваева этого времени – немало сигналов тревоги. Например: «Странное состояние, как будто мне девяносто лет и впереди уже ничего нету. Писать не хочу, даже литература кажется бессмысленной…»

А вот – в шутку о себе, в третьем лице: «О. Куваев (1934–197?)».

1971-й, Борису Ильинскому

Я, не поверишь, что-то про смерть всё думаю. Как это происходит, и насколько всё это страшно, и что потом. Но всё равно обидно отходить в иной мир, ничего не сделав на этом… Я, к счастью, начинаю понимать, что деньги, карьера, преуспевание – ценности второго плана. Уют, мир должны быть не снаружи, а в душе. Я не знаю панацеи, как этого добиться, но пока знаю одно верное средство – хорошо сделанная работа… И вообще я ухожу в последователи секты «дзен» – это отвилок буддизма, японский его вариант. Живём мы, к сожалению, один раз, и надо провести остаток лет в ясности духа и постижении мудрых ценностей бытия. Всё остальное – суета: слава, бабы, имущество, звания всякие…

Или такая запись, озаглавленная «Планы»:

71 <���год> 37 <���лет>

72 <���год> 38 <���лет> – R – <���роман>

73 <���год> 39 <���лет>

74 <���год> 40 <���лет>

75 <���год> 41 <���год>

На этом планы обрываются, как будто дальше сорок первого своего года он ничего не видел.

Дмитрий Куваев рассказывает: «В последнее время Олег чувствовал себя плохо. У него, как в детстве, начали болеть уши. Он говорил моим родителям, что не успевает написать „Последнего охотника“».

Записная книжка Куваева 1974–1975 годов заканчивается словами «жить и умереть достойно».

…Или это никакие не предчувствия, а обычные для творческого человека переживания, сомнения?

Но к началу 1970-х мотив скорого ухода стал навязчивым.

Март 1974 -го, Галине Куваевой

Что-то вот уж с год ежедневно думаю о смерти. Что это за штука такая. Мне это необходимо в душе понять, а не могу. О своём давнем бзыке «об застрелиться» – я плюнул думать. Пижонство это. Каждый человек обязан свой крест нести до конца, потому что неизвестно, зачем ему этот крест дан.

Ноябрь 1974 -го, Борису Ильинскому

Я в суете, в куваевском пижонстве, в киношных коридорах. А часы бьют, и Рука судьбы давит в затылок: «Олег! Иди, куда должен идти». Пока ещё мягко давит. Но ощутимо.

Ноябрь 1974 -го, Людмиле Стебаковой

А время идёт. Впереди не так уж и много времени. Вот таковы печальные мысли.

1974 -й, Алле Федотовой

Второй год я чувствую, что где-то висит кирпич, который упадёт мне на голову… Не помню уж кто сказал мне как-то, что каждому при рождении отпущено определённое число шансов испытать судьбу и выиграть. Одним ноль, другим сто шансов. И вот я вспоминаю двадцать из своих сорока и вижу, что слишком часто я её испытывал. И выигрывал.

1974 -й

Только вчера ночью я решил, что могу удлинить свою жизнь тем, что параллельно могу жить в сочинённой книге, переселиться в неё… Уже давно я живу в постоянном присутствии смерти. Но если она неизбежна, зачем её трусить? Не лучше ли каждый день воспринимать как подарок? И именно неизбежность смерти накладывает на нас главное обязательство – жить просто и честно. И свободно.

Рубеж 1974–1975 -го, Игорю Шабарину

Чертовски я устал от редакций, киностудий, Дома литераторов, пьянства, пишущей машинки, и душа просит простого: лодка, костёр да рыбалка. Да о смысле жизни подумать бы, закат посмотреть…