Алексей Коровашко - Олег Куваев [повесть о нерегламентированном человеке] [litres]

Волшебной «книгой местного краеведа», содержащей, условно говоря, пароль к сейфу с кандидатской диссертацией, для Возмищева стал «заветный пакетик из забытой людьми и богом деревни Походск» (село в Нижнеколымском районе Якутии, основанное в 1644 году), высланный «добрейшим стариной» Гавриловым – «председателем Походского сельсовета». «В пакетике том, – поясняет Возмищев, – были ученические тетради, коряво исписанные химическим карандашом. А карандаш тот держала рука самого Гаврилова, первого председателя Походского колхоза. И были там бесценные протоколы заседаний, в коих считалось число собак, тонны пойманной рыбы и доклады о поддержке Советской власти и международном положении и о том, как „раскулачивали“ Гаврю Шкулёва» (документ об этом раскулачивании, превосходящий по накалу абсурдности любую пьесу Ионеско, в романе приводится).

Имея в распоряжении драгоценный «заветный пакетик», Возмищев с лёгкостью преодолевает все ваковские препоны и становится своим в среде «номенклатурных» историков, создающих в рамках партийно-государственного заказа советские Четьи-Минеи, состоящие из книг житий коммунистических святых. Однако никакого подлинного удовлетворения, которое, как правило, даёт занятие любимым делом, карьерные успехи Возмищеву не принесли. Отчёт о них представляет собой вариацию стародавней формулы «Всё суета сует и ловля ветра»: «Защита у меня прошла, точно её и не было. Получилось так, что мне пришлось использовать ряд фактов из архива МВД. Поэтому защита была закрытой. Ка Эс (тот самый „бывший“ граф, что руководил работой Возмищева по изучению лексики сибирских первопоселенцев. – Примеч. авт. ) на неё не пришёл. Оппоненты были незнакомые мне люди, члены совета также. Поэтому обязательный банкет прошёл как скучная выпивка малознакомых людей. И как тогда на рыбалке Мельпомена (он, кстати, прислал мне деньги), ещё с утра мне врезалась в голову фраза и крутилась она до одиннадцати ночи, когда я усадил в такси последнего из гостей и пошёл корректировать счёт за банкет. Корректировать было нечего – половина выпивки осталась на столе, и вообще ничего дополнительного никто не потребовал. Поэтому я распрощался с официантами и поехал домой. А мысль была такая: „И это всё? А дальше что? И это всё? А дальше что?“».

Связь между образами Возмищева и Рощапкина, как мы убедились, схожа формально, но содержательно противоположна. Создавая такого персонажа, как Возмищев, Куваев берёт старое, «изношенное» тело Рощапкина и вливает в него кровь нового художественного замысла. Этот же приём Куваев использует и при сотворении других героев «Правил бегства». Например, Саяпин является улучшенной версией Колумбыча из повести «Азовский вариант». Объединяет их как сходная способность выживать в самых трудных ситуациях «североосвоительной» жизни, налаживать быт и работу в экстремальных условиях заполярного существования, так и движение по одному и тому же биографическому маршруту: оба они, выйдя на пенсию, покидают Север и обосновываются в маленьком южном городке на берегу тёплого моря; обоих просят вернуться на прежнее место работы («У нас щербинка на месте выпавшего Колумбыча. Ты его должен предоставить на место. Езжай к нему, ликвидируй недвижимую собственность и тащи его сюда», – приказывает Адьке начальник топографического отряда, в котором ранее числился Колумбыч; Саяпин же рассказывает Рулёву, что получил письмо от старого приятеля из сельхозуправления: «хватит, пишет, тебе старый бобр, на пляжах песок уминать. На землях, на пастбищах, что здоровьем своим клал на карту, совхоз делаем. Прилетай. Кадров нету. А есть – так ненастоящие»); и тот и другой, не особо раздумывая, бросают беззаботное пенсионное существование в комфортных условиях и приезжают туда, куда их позвали, точнее, туда, куда позвал их долг, который они, разумеется, понимают по-своему. Перечисленные совпадения не отменяют принципиального личностного несходства Колумбыча и Саяпина. Первый своей искренней верностью добровольно взятому на себя долгу служения людям напоминает Семёна Калиткина из куваевского рассказа «Телесная периферия»; второй своей этической пустотой ближе к Гурину из «Территории».

Широко представлены в «Правилах бегства» и менее масштабные отсылки к прежним куваевским текстам. Скажем, бич по кличке Мышь, рассказывая о своём прошлом и о причинах, которые привели его к нынешнему состоянию, во всём винит бывшую супругу и её мать: «Тёща! Хай она сгине. Через тёщу и с женой пошли ссоры. Мечтать я люблю. Книжки читать. „Мир приключений“, „Ветер странствий“. Про одиночные плавания через океан – тоже. А у тёщи, хай она сгине, одна мечта, чтобы с клиентов червонцев побольше брать. Я брал, конечно. Но ведь знакомые все, совесть тоже надо иметь».

Похожие ламентации уже звучали в «Территории», где Салахов, по кличке Сашка Цыган, также возводил все свои несчастья к неумеренной жадности жены. Сначала у Салахова всё шло по накатанной колее: «школа, армия, служба в десантных войсках». Но после армии жизненная траектория Салахова стала постепенно отклоняться от правильной линии: «Вернулся домой и женился. Устроился шофёром на консервный завод. Валентина, его жена, хотела, чтобы всё в доме вызывало зависть соседей и ещё, чтобы имелся достаток тайный, неизвестный соседям. Из-за этого сержант-десантник Салахов связался с „левым“ товаром, вывозимым с завода. Получил восемь лет».

Иногда «Правила бегства» получают в наследство от предшествующих произведений Куваева какие-то одномоментные события. Так, обезножевание Лошака напоминает травмы, что в «Территории» настигли Гурина («ноги сломаны обе, хребет вроде цел»). При этом Лошак явным образом опережает Гурина в способности преодолеть увечья и подняться над собой. Неслучайно Баклаков думает о том, что «если… Гурин потеряет ноги, то ему конец», поскольку «он не из тех, кто сможет остаться человеком без ног». За будущее Лошака, оставшегося не только без стоп, но и без кистей, Рулёв и Возмищев, наоборот, спокойны.

Нельзя не отметить и пристрастие Куваева к использованию излюбленных речевых оборотов. У Михаила Лермонтова, как известно, любимым словом было слово «одинокий», у Тютчева – «роковой», у Владимира Набокова – «лиловый». Куваев же всем многочисленным лексическим единицам русского языка предпочитал глагол «вломился» и конструкцию «некто плюс прилагательное» (этот вывод коренится в интуитивных, а не компьютерных, выполненных по всем правилам статистики измерениях, но от истины он, по нашему мнению, не так уж и далёк).

Чинков в «Территории» «был всегда молчалив и вламывался в работу, как танк в берёзки». В «Правилах бегства» Возмищев представляет своего предка, Сидора Возмищева, «крепким отчаянным мужиком, который вламывался в дикие пространства Сибири». В этом же романе мы читаем о том, как Саяпин «медведем пошёл к берегу и вломился в кустарник».