Алексей Коровашко - Олег Куваев [повесть о нерегламентированном человеке] [litres]

Но больше всего его беспокоит даже не возвращение жены, волокущей за собой в качестве приданого скопище разномастных, но в разной степени омерзительных подруг, а то, что поезд будущей жизни будет катиться теперь по колее не им выбранного существования: «…где-то в глубине души я уже чувствую безысходность событий – быть мне в Австралии, изучать эвкалипты. Это значит, что в питомник я не попаду года два, а если честно – не попаду уже никогда. Никогда не заниматься мне простым делом выращивания деревьев. И значит, никогда не достичь величия души, когда на старости лет тебе дают кличку Студента (Студенткой называют старуху Евдокию. – Примеч. авт. ). Какой долг предъявит мне лес, так как в принципе я ответствен за каждое дерево от Балтики до Охотского моря? Вот он, тот самый случай, когда человек в течение часа решает свою судьбу. Через час или два прилетит жена, я должен встретить её с готовым решением. Куда, чёрт возьми, смотрел мой отец-плотник, который завещал мне уважение к дереву, но почему-то не завещал уважения к собственной единственной и неповторимой жизни…»

Решение героем уже, к сожалению, принято. Успешная защита диссертации в художественном мире рассказа становится ложным даром судьбы: она гарантирует продвижение по службе и даже вожделенную советским человеком загранпоездку (причём не в Болгарию, а в самую «заграничную заграницу», смыкающуюся с Антарктидой!), но взамен требует отказа от сокровенной мечты и любимого дела.

Не менее важную роль хождение по диссертационным мукам играет и в рассказе «Эй, Бако!», написанном в 1970 году, но при жизни автора не публиковавшемся (впервые он был напечатан в 1976-м в составе сборника «Каждый день как последний»). Главный герой рассказа – «молодой историк Диамар Михайлович Рощапкин», защитивший диссертацию об эпохе правления Каролингов. Имя Рощапкина – Диамар – выглядит для сегодняшнего читателя, особенно молодого, почти загадочно, однако в действительности оно принадлежит к числу широко распространённых ономастических курьезов послереволюционных лет. Диамар – это либо сокращённый и слегка, на одну букву, подправленный «Диалектический материализм», либо, что столь же вероятно, «Диалектический материализм», скрещённый со священной фамилией Маркс (напрашивается параллель со знаменитым режиссером Марленом Хуциевым, наречённым в честь Маркса и Ленина). Отказавшись от мечты стать математиком, Рощапкин поступает на истфак, затем начинает служить в каком-то провинциальном сибирском архиве – «культурная работёнка, мечта исстрадавшихся в тяжёлой борьбе с землёй рощапкинских предков: папочки, картотеки, библиотечный синий халат». На службе Рощапкина больше всего раздражали «заезжавшие из Москвы аспирантки». Почему – автор объясняет довольно подробно: «Эти чёткие [22] Едва ли не первый случай употребления слова «чёткий» практически в том же значении, которое сегодня вкладывается широкими народными массами в выражение «чёткий пацан». девы все как одна разрабатывали благодатную жилу рабочих движений. И рыскали по сибирским городам, теперь уже по сибирским, в поисках неистощённых залежей фактов. Рощапкин неизменно выдавал им книгу местного краеведа, не жаждущего славы старца, у которого вся классовая борьба этого края с конца прошлого века по первую четверть этого нарисована была рубцами и шрамами тела, переломами многих костей. И книжка эта, потрясающая по детальности фактов, была последней классовой битвой старого работяги. Уж кто-кто, а чёткие московские девы это ценили».

Далёкая от житейской чёткости «душа Рощапкина хотела бескорыстного и большого». Для того чтобы бросить «личный вызов бледным и нервным девицам, которые мусолили скудными мыслями горечь, кровь и светлую боль рабочих движений», Рощапкин возвращается к теме своей давней курсовой работы. Кроме того, он видит «особую торжественность, подкупающую глупость в том, чтобы в дальнем сибирском городе писать о Каролингах».

Возмищев, в отличие от Рощапкина, примыкает в конце концов к лагерю «чётких московских дев», чем и объясняется двойственность этого персонажа, вроде бы не совершающего на протяжении действия романа ничего плохого, но вызывающего при внимательном чтении если не антипатию, то настороженность.

Сначала Возмищев мечтает написать диссертацию, посвященную «диалектальным различиям в местной речи давних русских поселенцев в устьях сибирских рек, а также влияние на их речь словаря местного коренного населения». Импульсом к созданию этого исследования, отнюдь, кстати, не фантастического, а вполне актуального даже для современной филологической науки, послужила чистая случайность: перебирая «для какой-то курсовой работы» архивные акты времён землепроходцев XVII века, Возмищев наткнулся на свою собственную фамилию, принадлежавшую «служивому человеку» Сидору Возмищеву – соратнику Семёна Дежнёва. В этот момент Возмищев испытал чувство приобщения к той самой «биологической крепкой ярости» настоящей истории, из которой он, как дитя своего вполне комфортного обывательского времени, был давно и, видимо, навсегда выброшен. «Я вдруг представил себе, – исповедуется перед читателем Возмищев, – давнего своего предка, который был крепким отчаянным мужиком, который вламывался в дикие пространства Сибири». Эти чувства и заставили Возмищева «взяться за казаков-землепроходцев». Его научный руководитель, «бывший» граф и блистательный эрудит, скептически отнёсся к филологическим мечтаниям ученика. «Не думаю, – сказал он, – чтобы на этом материале вы перевернули славянскую филологию. Тема стара, можно сказать, избита». Однако он всё-таки благословляет Возмищева взяться за кропотливый лексикографический труд. «Нельзя забывать, – наставительно произносит профессор, – о тех мужиках, что в семнадцатом веке проскочили Сибирь. Они несли в своих котомках культуру России. За их спиной был и Архангельск, и Новгород. Они шли как миссионеры русской земли, и души их были чисты и устремлены в незнаемое. Поставить русскую избу на азиатском пределе? Разве это не достойно мечты? Я вам помогу».

Но проходит не так уж много времени, и Возмищев, затянутый водоворотом мучительных отношений с женой, обмена квартиры, вступления в кооператив, псевдонаучной халтуры, развода и других событий, обусловленных, как подметил Рулёв, желанием тщедушного потомка героических землепроходцев быть «удобным… для себя человеком», изменяет мечте, что когда-то озарила его жизнь светом высокого смысла. Подобно «чётким московским девам», столь презираемым Рощапкиным, он находит нечто аналогичное «книге местного краеведа» и резко меняет специализацию, превращаясь из бескорыстного филолога-диалектолога в щедро окормляемого властью историка «колхозного строительства в Арктике». Такое научное оборотничество, перебегание из одного интеллектуального стана в другой, если вдуматься, не было случайным, а мотивировалось всей предыдущей жизнью Возмищева, способного на предательство даже по отношению к близким людям. Возмищев, кстати, сам прекрасно осознаёт свою неспособность выдержать строгий экзамен на нравственную прочность, о чём, в частности, свидетельствуют его размышления в тот момент, когда он узнал и об измене жены, и о смерти отца: «Странно, но смерть отца меня нисколько не ошеломила. Со стеклянной ясностью я вдруг понял, что для меня отец умер очень давно, наверное, с тех пор, после тех лет, как он сидел у моей постели в чулане, где я лежал с повреждённой спиной и мне нельзя было шевелиться. Тогда он был мне отец и мать. А потом я ушёл, сбежал от него. Убегая, ты предаёшь».