Дмитрий Быков - Советская литература: мифы и соблазны [litres]

Помолиться этому домику за то, что он такой зеленый, этому дождю за то, что он так вовремя, – это так естественно!

Сама ударность этой последней строки «И город весь внизу, и гром – за нею в дом…», которая передает и грохот грома, и цокот каблуков, – как это здорово! Это Господь. И любые попытки говорить здесь о смысле – ни к чему.

Но есть и вторая, на мой взгляд, довольно грозная и более трагическая причина, по которой прямое общение Тарковского с Господом осуществляется так редко, да и сама тема Бога появляется так мало. Советская поэзия, особенно в позднесоветские годы, сильно грешила религиозными исканиями. Это уже почти дозволялось. Это было такое поминание Господа всуе, после которого Кушнер в 1971 году писал:

и потому желание Тарковского воздержаться от интеллигентского трепа людей, которые Библию не читали, имеет под собой некоторую почву. Но особенно трагично, что тема Бога у него никогда не была мирной, никогда не была благодарственной и тем более счастливой. Ангел Господень всегда нас перемалывает, и если прилетает ангел – особенно отчетливо это видно у Тарковского в «Чистопольской тетради» (1941), – то это ангел истребления. Может быть, страшные мысли на эту тему явились Тарковскому именно во время бомбежек, на московских крышах, где он дежурил вместе с Шенгели. Тарковский, человек нервный, по собственным воспоминаниям, относился к этому без восторга, а Шенгели говорил будничным языком на подчеркнуто будничные спокойные темы и был величаво прекрасен. И как тут не вспомнить Пастернака, который рядом с нервным Катаевым острил: «Наверху зенитка, а под ней Зинаидка!» – имея в виду зенитную пушку и Зинаиду Николаевну.

Так вот, во время этих ночных дежурств с Шенгели Тарковский сочинил одно из самых странных своих теологических стихотворений, которое и читать-то страшновато:

До таких обобщений и до таких вопросов в то время мало кто поднимался. Нужна была угловатая судьба и угловатая, нервическая натура Тарковского-старшего, чтобы прямо сказать в двадцатом веке достаточно очевидную вещь: божественная этика с человеческой не имеет ничего общего. Более того, то, что для Господа может быть пиром, праздником, для человека может быть гибелью. И вот это самоощущение человека, покинутого Богом, – не по злой воле, а просто потому, что их пути бесповоротно разошлись, – у Тарковского очень ценно.

«Твой слуга Себастьян» – конечно, явная отсылка к Иоганну Себастьяну Баху, поскольку Бах был одним из любимейших композиторов Тарковского, хотя и святой Себастиан очевиден.

Как бы мы ни относились к теологической лирике Тарковского, в его позиции есть несомненное мужество. И точно так же выстраиваются его отношения с родиной, о которой Тарковский написал очень мало. Его родина – это детство, пейзаж, родители, мифология, вещи начала двадцатого века.

Отношения с родиной выясняются в единственном стихотворении из той же «Чистопольской тетради», которое называется «Беженец»:

Это самоощущение беженца, который никому не нужен («тебе-то все равно, а я умру»), во многом роднит его отношение к Отечеству с его отношением к Господу. При такой высоте взгляда человеческое зло уже большой роли не играет. Мир вообще не самое уютное место. Мир вообще место, где фашизм, где советская власть, где чужая тупость, непечатание, наша личная старость, которая есть частный случай чего-то огромного, бесконечного, – не зла, но чего-то страшного, чужеродного. Ощущение мира как чего-то чужого и нечеловеческого, в котором нам приходится теплить свои одинокие человеческие огоньки, – постоянное ощущение Тарковского: