Дмитрий Быков - Советская литература: мифы и соблазны [litres]

Экзистенциальная тема у Бродского решается, как ни странно, почти всегда атеистически. Можно говорить о Бродском как о поэте глубоко религиозном, но сам он говорит о себе абсолютно откровенно:

Бродский сказал когда-то, что если бы он и верил, то выбрал бы, скорее всего, Ветхий Завет, потому что он более иррационален. Культ иррациональности тоже присущ «русскому миру». В «Записках из подполья» об этом говорил еще Достоевский: «…человек, всегда и везде, кто бы он ни был, любил действовать так, как хотел, а вовсе не так, как повелевали ему разум и выгода». Это вечная полемика Достоевского с Чернышевским, разумного эгоиста с неразумным. Именно разумность, рациональность ненавистнее всего «русскому миру». И Бродский часто говорил о том, что, хотя он и пишет на день рождения Христа каждый год по стихотворению, но ближе ему Ветхий Завет, в котором тебя не будут поощрять за хорошее поведение, в котором тебя или накажут, или вознесут исключительно по «безумной прихоти певца», как говорил Афанасий Фет, или безумной прихоти творца. И в этом действительно есть своеобразная красота; во всяком случае, риторическая убедительность здесь очень высока.

Мир Бродского – мир, конечно, глубоко имморальный, и самое ценное, что это мир глубоко безбожный. В нем смерть не имеет ни компенсации, ни утешения, ее ничем нельзя искупить. Мир Бродского окружен смертью так же, как «русский мир» окружен враждебными англосаксами. И как нельзя ни о чем умолить враждебных англосаксов, так и смерть придет к тебе независимо от того, хорошо или плохо ты к ней относишься. Поэтому лирический герой Бродского чужак всегда. Чужак не потому, что он изгой среди людей, а потому, что он смертен. И весь экзистенциональный ужас, которым переполнены стихи Бродского, – это ужас смерти, за которой он, как правило, ничего не видит. В лучшем случае это сон без сновидений:

Вот это смертоцентричная установка – желание видеть в мире прежде всего смерть – у того же Кушнера получила довольно объективную оценку. Когда, помнится, в 1986 году я спросил его, как он относится к позднему Бродскому (тогда уже позднему), он сказал: «Бродский, конечно, очень большой поэт, но он все время смотрит на косточку от персика, хотя смысл персика совсем не в косточке». Это довольно жесткая, но справедливая формулировка. Она ничуть не унизительна для Бродского. Просто там, где другие видят плоть мира, он видит его кости, поэтому и называет себя твердой вещью – «Приключилось на твердую вещь напасть…» [88] «Aеге pегеnnius» , 1995 г. . Но в мире наиболее привлекательны мягкие вещи. Такие, как вожделенная женщина, например.

Между тем в мире Бродского и любовная тема всегда имеет трагические обертоны. «Как всякий большой поэт, – сказал Александр Эткинд о Мандельштаме, – тему отношений с женщиной он разворачивает как тему отношений с Богом». Скажем шире. Для большого поэта отношения с женщиной всегда метафора. И в мире Бродского (да и в «русском мире») любить женщину и родину всегда лучше издали. Поэтому главная тема его – тема разлуки.

Бродский мало писал о России, пока жил в России. Почти всё, что он о ней написал, – и проклиная, как в «Наброске» 1972 года («Холуй трясется. Раб хохочет…»), и благословляя, как во многих строках из «Новых стансов к Августе» (1964), – написано на большом, солидном расстоянии. И самая большая любовь Бродского – Марина Басманова – существует вдали от него. Точная характеристика их отношений дана самим Бродским:

Самое, пожалуй, искреннее любовное стихотворение Бродского, самое органичное для него – это, конечно, «Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером…» (1989):

Необходимость расстояния для любви есть одна из главных черт «русского мира». Эмпатия к находящемуся рядом существу в концепцию «русского мира» не вписывается. В этом смысле поэзия Евтушенко гораздо более убедительна человечески и гораздо менее убедительна риторически. Катулловская odi еt amo – любовь-ненависть – там не ночевала, обычно наоборот: лирического героя слишком любят, и он не знает, куда от этого деться, испытывает от этого легкий даже комплекс вины.

Ну и пятая черта, которая в поэтике Бродского наиболее привлекательна и которая окупает многие черты «русского мира»: поэзия Бродского – поэзия ироническая. Как справедливо писал Чеслав Милош, четыре стороны квадрата Бродского – это любовь, отчаяние, здравый смысл и ирония. Поэзия Бродского потому так легко и усваивается, что никаких особых эмоциональных глубин, никаких особых эмоциональных или интеллектуальных высот, в отличие от поэзии Милоша и Виславы Шимборской, нам не открывает. Это очень хорошо оформленные, очень убедительные мысли обывателя. Наиболее успешный такой пример – стихотворение, которое подчеркивает преемство Бродского через Маяковского к Некрасову, «Подражая Некрасову, или Любовная песнь Иванова» (1968). Стихотворение гениальное, гениальное прежде всего в гегелевском смысле, потому что наиболее полно выражает социальный тип: