Дмитрий Быков - Советская литература: мифы и соблазны [litres]

Последняя книга Пелевина, выдержанная на его настоящем уровне, – это, конечно, «Gепегation “П”» (1999), своеобразный ответ на «Gепегation X» Коупленда (1991). Критик Сергей Кузнецов когда-то писал, что Пелевин воспринимался как писатель, который принес надежду. А в 1999 году этот писатель сказал, что надежды нет. В этом смысле наступившее потом молчание Пелевина очень симптоматично. Да, «Gепегation “П”» действительно великолепная книга, многих призов удостоенная, удачно экранизированная, разошедшаяся на цитаты. Чего стоит, например, блистательная фраза: «Антирусский заговор, безусловно, существует – проблема только в том, что в нем участвует все взрослое население России». Но при этом в книге почти нет воздуха, нет кислорода, в ней задыхаешься.

В «Затворнике и Шестипалом» (1990) есть гениальный диалог между героями:

– Слушай, – еле слышно прошептал Шестипалый, – а ты говорил, что знаешь их язык. Что они говорят?

– Эти двое? Сейчас. Первый говорит: «Я выжрать хочу». А второй говорит: «Ты к Дуньке больше не подходи».

– А что такое Дунька?

– Область мира такая.

– А… А что первый хочет выжрать?

– Дуньку, наверно, – подумав, ответил Затворник.

– А как он выжрет область мира?

– На то они и боги.

В «Gепегation “П”» ни Дуньке, которая хотела быть ивою и пела об этом песню, ни этим богам уже нет места. Затворник и Шестипалый улетели в свободное пространство, разбив окно инкубатора, навстречу настоящим светилам. В «Gепегation “П”» этого нет. И когда Вавилен Татарский идет среди ив, которые говорят с ним человеческим языком, идет к Облачной горе, которая состоит из всего самого прекрасного, что может быть на свете, эти ивы шепчут ему: «Когда-то и ты, и мы, любимый, были свободны, – зачем же ты создал этот страшный, уродливый мир?» И мы понимаем, что только мухоморы способны еще вернуть Татарскому хоть какое-то ощущение вечности. Потому что про вечность замечательно сказано уже в первой главе романа: русская лирика закончилась, вечность оказалась такой же иллюзорной, как пыльная банька с пауками, пришедшая из Достоевского:

После такой безнадежности трудно было бы к чему-то возвратиться. Но Пелевин нашел новый источник вдохновения. Он вернулся в «Числах» и вообще во всем сборнике «ДПП ( NN )» (2003) с этим новым источником вдохновения – с абсолютной злобой, цинизмом, который переходит всякие границы, переходит даже в свою противоположность, потому что сила ненависти писателя такова, что от нее уже один шаг до любви.

«Числа» – самый компактный, самый смешной, самый изящный роман Пелевина. И в нем впервые высказана мысль, к которой впоследствии в «Нимфоманке» пришел Ларс фон Триер: этика закончилась. Нельзя больше верить в правила и мораль. Можно верить в ритуалы, в обсессии, в совпадения – и это та же мысль, что пронизывает всю уоллесовскую «Чистку системы»: девушка вообще не верит, что существует, и единственное, за что она цепляется, – это повседневные ритуалы.

Навязчивые ритуалы, пришедшие на место морали, – гениальное открытие Пелевина, сделанное в «Числах» (его подхватила потом Петрушевская в романе «Номер Один, или В садах других возможностей»). Нет больше правил – остались цифры, осталось язычество. Потому что в Бога никто уже не верит. Пакт, который заключает Степа Михайлов с числом 7, а впоследствии с числом 34, – это и есть его единственная вера. Больше того, Пелевин дошел до величайшей мысли о том, что слушаться экономических советов бессмысленно. Нужно слушаться семерки. И, слушаясь семерки, Степа гораздо чаще принимает правильные решения в своем «Санбанке», нежели прислушиваясь к решениям аналитиков, потому что аналитики в условиях хаоса лгут, и только простейшие числительные и простейшие закономерности оказываются безошибочными. Это как в известной загадке Льюиса Кэрролла: какие часы точнее: те, которые показывают правильное время раз в сутки, или те, которые два раза в сутки? Те, которые раз в сутки. Потому что те, которые показывают верно два раза в сутки, – стоят. Так и по Пелевину: правы только те часы, которые стоят, потому что, когда идешь, неизбежно ошибаешься. И Степа, который лишен всякого интеллектуального и нравственного развития, а обладает только фанатической способностью везде обнаруживать волшебные цифры 3 и 4 или буквы З и Ч, – истинный герой времени.

Еще одна особенность «Чисел» в том, что никогда прежде непристойные сцены у Пелевина не были так остроумны. Пелевин вообще не умеет грязно шутить. Когда Пелевин начинает свои остроты с обсценной лексики, возникает полное ощущение, что это неумело матерится мальчик из приличной семьи, школьник, которому надо копировать поведение худших членов коллектива, чтобы его не сразу убили. Но в «Числах» есть по крайней мере две блистательные сцены, очень, правда, тонкие. Первая – когда Степа с красным фаллоимитатором входит к Сракандаеву в рясе, сжимая в руке красный член и нацелив его прямо в лоб бизнесмену. Мистическое оружие не сработало, и Сракандаев склоняет Степу к сексу. И вторая сцена, еще более удачная, когда Степа, надеясь спасти свои деньги, едет к Сракандаеву. Степа отнюдь не гомосексуалист, так что ему приходится побрызгать каким-то сракандаевским спреем на свой член. Степа приезжает – и застает Сракандаева мертвым: тот случайно застрелился из того самого фаллоимитатора. Степа стоит над трупом, подошедший Лебедкин, он же капитан ФСБ, спрашивает: «На что это у тебя… встал, а? Совсем, что ли, совесть потерял, изверг?» Вот это, пожалуй, самое емкое выражение всего происходящего: тщетная эрекция над трупом, над разнесенным мозгом, над осколками черепа.

В «Числах» нет вечной пелевинской мечты об освобождении. Когда герой уходит в свою сияющую пустоту, вынужденно сбегает по сути дела, мы понимаем, что это бегство в никуда. В романе нет красивых буддийских мифов, которые Пелевин так изящно пародирует, нет и христианских мифов – все базируется на отвращении к мирскому.

Но, пожалуй, самая опасная метаморфоза наметилась в последнем романе Пелевина, который изначально назывался «А Хули», а потом вышел под названием «Священная книга оборотня». Прежде у Пелевина никогда не было эстетизации зла, никогда не было любования им. Он всегда был безупречно морален и сентиментален. В истории же лисы-оборотня и ее любви к волку-оборотню впервые появилось то, что, на мой взгляд, предопределило нынешнюю пелевинскую, не побоюсь этого слова, катастрофу.

Увидев, что добро оказалось в этом мире совершенно бессильно и ненужно, Пелевин увлекся злом. В романе страстно любят друг друга два отвратительных героя – Александр Серый, оборотень в погонах, генерал-лейтенант ФСБ (волк, пришедший, конечно, еще из рассказа «Проблемы верволка в средней полосе»), и древний оборотень-лиса А Хули. Это не та любовь, которая связывала крысу Одноглазку и цыпленка Затворника, – самый трогательный, самый нежный роман, описанный Пелевиным. Нет, это любовь двух страшных персонажей фольклора. Пелевина занимает мысль: может ли из двух отвратительных, циничных, долго живущих, бесконечно испорченных существ под действием взаимной любви пробиться что-то настоящее?