Дмитрий Быков - Советская литература: мифы и соблазны [litres]

Блок действительно трудноуловим. Может быть, поэтому у нас о нем всего две биографические книги и небольшая, совсем недавно написанная Владимиром Новиковым биография для «ЖЗЛ». Две книги – это вполне советская, хотя во многих отношениях прорывная книга Владимира Орлова «Гамаюн. Жизнь Александра Блока» (1977) и замечательный двухтомник британской исследовательницы Аврил Пайман «Ангел и камень. Жизнь Александра Блока» (1979). Есть научные работы Зары Минц, есть несколько упоминаний у Тынянова, но, в общем, блоковедения как науки практически нет. Это и понятно: Блок гипнотизирует, а когда начинаешь в тексте разбираться, оказывается, что там, собственно, ничего и не было. Это как медуза под солнцем: в воде она цветет, в воде она прекрасна, хотя и опасна, и прельстительна, и непостижима, но стоит ее вытащить на берег, как это чудо превращается в воду.

Блока нужно читать в соответствующие времена. Блок абсолютно непонятен в некоторые эпохи. Но в странные переломные времена, когда истончается ткань бытия, когда всё доходит до некоторого логического предела и вот-вот перейдет во что-то иное, когда все дышит мистикой, – вот на этих переломных эпохах, на этих переломах Блок более или менее внятен.

Блок – это поэт канунов, больших исторических ожиданий, предсобытий, предчувствий. В 1970-е годы и в начале 1980-х я Блока не просто понимал – я Блоком был пропитан, я им дышал, как иные в 1920-е были проникнуты Пастернаком, пропитаны Маяковским. Но уже в 1987–1989-м я Блока почти не понимал, а в 1990-х перечитывать его было так же мучительно, как отдирать бинт с раны, как вспоминать о каких-то давних и навеки утраченных вещах. И что самое странное и самое оптимистическое – сейчас я его опять понимаю, сегодня почти всё блоковское отзывается во мне, потому что мы живем в кануны каких-то перемен. Маяковский (я не раз приводил эти его слова) замечательно сформулировал:

У меня из десяти стихов – пять хороших, три средних и два плохих. У Блока из десяти стихотворений – восемь плохих и два хороших, но таких хороших мне, пожалуй, не написать.

Действительно, у Блока колоссально много не то что плохих, но или слабых, или безвкусных, или ничего не говорящих стихотворений. Блок писал безостановочно, это был непрерывный процесс выбраживания текста; он писал «кустами», пять – шесть стихотворений в день в приливах творческих, в минуты настоящего вдохновения, а «Снежную маску» – так вообще до семи стихотворений в день. Естественно, среди этого поэтического товара огромный процент шлака, но шлак этот необходим, потому что это или поиск единственного слова, или подступ к теме. А почему много именно «пустых» стихотворений, много «белого шума» так называемого, объясняется довольно просто: Блок – это, в сущности, поэт-транслятор. К тому же типу поэтов принадлежит и Окуджава. Блок и Окуджава наследуют Жуковскому, это одна и та же линия русской поэзии – линия сентиментальная, германская, романтическая и немного инфантильная.

Тип поэта-транслятора предполагает три вещи. Во-первых, это необычайная музыкальность, повышенное внимание к фонетической стороне стиха, бесконечно разнообразная его ритмическая организация и удивительное, врожденное чувство ритма. Блок вошел в русскую литературу не ямбами своими и не трехстопниками – вошел он своими дольниками, которые чрезвычайно расширили границы выразительности.

Эта разноразмерная дольниковая строка, которой написаны ранние блоковские стихи о городе, любовные стихи после 1903 года, после «Стихов о Прекрасной Даме» (1901), эта небывалая свобода в обращении со звуком, невероятная, расслабляющая музыкальность («И болей всех больнее боль / Вернет с пути окольного») порой даже вредит смыслу стиха, как заметил Чуковский, самый, наверное, пристальный читатель Блока, самый глубокий его критик. Блестящая фонетическая организация стиха – вот первое великолепное достижение Блока.

Вторая черта, роднящая поэтов этого типа, у Блока отчетливее всего, Блок в триаде с Жуковским и Окуджавой в этом наиболее совершенен. Он берет традиционные и романтические сюжеты, даже чаще всего традиционные романсовые сюжеты, совершенно этим не брезгует, но транспонирует их иначе, смещая тональность в сторону инфантилизма. Блок говорит о потерянном рае детства, и все у него решается как сказка. Даже «Снежная маска» – это огромная сказка, рассказанная в детской: тени рождественские, круги, кресты, вихри, которые рисует метель на окне, Снежная королева… И эти детские сказки отзываются в нас такой болью сердечной!

Я впервые услышал блоковский голос в 1980-м. Отмечалось столетие Блока, и глубокой ночью по радио Шилов в беседе с Орловым показывал записи блоковского голоса. Для подростка, который на Блоке воспитан, это было абсолютно свидание со святым. Меня потрясло его чтение. Блок читал «О доблестях, о подвигах, о славе…» с интонацией удивительной покорности судьбе, совершенно гамлетовской покорности, и той детской грусти, детской сентиментальности, которая с этим стихотворением не вязалась совершенно. Это стихотворение по пафосу своему нордическое, это стихотворение северное, это гордый отказ от любви, стоическое сопротивление судьбе, и разрешается оно волевым актом: «Твое лицо в его простой оправе / Своей рукой убрал я со стола». Но чтение Блока было не просто безвольным, а детски печальным, и вот эта интонация детской печали, с которой он рассказывает обо всем абсолютно, и берет читателя.

Этот словно матовый, почти неинтонированный голос, который так кротко жалуется, как жаловался бы обиженный ребенок: «Я звал тебя, но ты не оглянулась, / Я слезы лил, но ты не снизошла», – вот это у Блока принципиально новое. Такой позиции в русской литературе не было вообще. И это третье, что роднит Блока, Окуджаву и Жуковского. Такая трагическая детская беспомощная скорбь может быть только у человека, который чувствует, что на нем что-то бесповоротно закончилось. На Жуковском закончился русский восемнадцатый век, он – последний человек этого века, хотя пятьдесят два года прожил в веке девятнадцатом. Точно так же и Блок – последний дворянский поэт в России, последний в роде, который понимает, что он последний, и Окуджава – последний советский поэт, который несет на себе всю печать советских проклятий своего советского рождения.