Ноам Хомский - О природе и языке

Со звуковой стороны это принимается как должное. Если сказать, что элемент фонетической репрезентации, — скажем, внутренний элемент /bа/ в моем языке — выделяет в мире некую вещь, а именно звук ВА, то такое высказывание не было бы ложным. Но это совершенно безрезультатный ход, и он никогда не предпринимается. Акустическая и артикуляторная фонетика больше стремится понять, как сенсомоторная система использует информацию из фонетической репрезентации для производства и интерпретации звуков — эта задача не тривиальная. Фонетическую репрезентацию можно представить себе как множество инструкций для сенсомоторных систем, но никакой конкретный элемент внутренней репрезентации не соотнесен с какой-то определенной категорией событий во внешнем мире или, может быть, с конструкцией, основанной на движении молекул. Похожие выводы, как мне представляется, уместны и со смысловой стороны. По крайней мере, со времен Аристотеля понятно, что даже простейшие слова включают в себя много разной информации: о материальном строении, об устройстве и предназначении, о происхождении, о гештальтных и каузальных свойствах и много о чем еще. Эта тематика довольно глубоко исследовалась во время когнитивной революции XVII и XVIII вв., хотя большая часть работ, в том числе и хорошо изученная британская эмпиристская традиция от Гоббса до Юма, остается малоизвестной за пределами среды ученых-историков. Те же выводы остаются в силе для простых существительных, исчисляемых и неисчисляемых — «река», «дом», «дерево», «вода», личные имена и географические названия, — для «чистейших референтных термов» (местоимений, пустых категорий) и т. д.; а когда мы обращаемся к элементам с реляционной структурой (глаголы, время и вид...), эти свойства усложняются, тем более когда мы переходим к более сложным выражениям. Относительно того, как рано в процессе онтогенеза начинается функционирование этих сложных систем знаний, известно мало, но есть все основания предполагать, что основы их являются частью биологического наследия человека в той же мере, как и способность к стереоскопическому зрению или отдельные виды управления моторикой, которые в изобилии и значительных подробностях выявляются в связи с тем, что в терминологии научной революции Нового времени называлось ощущением.

Ничего аналогичного в остальном животном мире как будто нет, даже на простейшем уровне. Несомненно, будет верно сказать, что мощнейший лексический взрыв и символическая репрезентация являются принципиально важными составляющими человеческого языка, но на одних воззваниях к теории имитации и соответствию символ — вещь далеко не уедешь, и даже эти несколько шагов вполне могут оказаться шагами на ложном пути. Когда мы обращаемся к организации и порождению репрезентаций, аналогии очень быстро нарушаются, если отойти от самого поверхностного уровня.

Эти свойства языка почти сразу же становятся очевидными при рассмотрении, — что вовсе не означает, будто они глубоко исследованы или хорошо поняты; ничуть не бывало. А двигаясь дальше, мы находим и другие свойства, приводящие в недоумение. Компоненты выражений — их признаки , в стандартной терминологии — должны поддаваться интерпретации системами, которые осуществляют к ним доступ; репрезентации на стыке с сенсомоторной системой и системой мышления состоят из интерпретируемых признаков. Поэтому можно было бы ожидать, чтобы и признаки, которые вводятся в вычисления, поддавались интерпретации, как в хорошо устроенных искусственных символических системах: в формальных системах для метаматематики, в компьютерных языках и пр. Но для естественного языка это не верно; со звуковой стороны, быть может, вообще никогда не верно. Один из принципиально важных случаев связан со словоизменительными признаками, которые не получают никакой семантической интерпретации: со структурным падежом (номинатив, аккузатив) или с признаками согласования, такими как множественность (которая интерпретируется при существительных, но не при глаголах и прилагательных). Факты не очевидны в поверхностных формах, но подтверждаются довольно убедительно. Работы последних двадцати лет дают значительные основания подозревать, что эти системы неинтерпретируемых признаков во многом похожи в различных языках, хотя по внешнему проявлению признаков различаются довольно систематическим образом, и что немалая часть типологического многообразия языка сводится именно к этому крайне узкому субкомпоненту. Тогда может статься, что рекурсивная вычислительная система органа языка зафиксирована и определена, представляя собой экспрессию генов, а с ней и базовая структура возможных лексических единиц. Конкретное состояние ЯС — конкретный внутренний язык — детерминируется отбором из возможных высоко структурированных лексических единиц и установкой параметров, которые ограничиваются неинтерпретируемыми словоизменительными признаками и их реализацией. Возможно, что это неплохое первое приближение, а то и нечто большее.

Представляется, что те же неинтерпретируемые признаки могут фигурировать и в повсеместно присутствующем свойстве смещенности (dislocation) естественного языка. Под этим термином подразумевается то, что словосочетания очень часто артикулируются в одной позиции, а интерпретируются так, как если бы они находились в другом месте, где они способны находиться в похожих выражениях: смещенный субъект пассивной конструкции, к примеру, интерпретируется так, будто он находится в позиции объекта в локальном отношении к глаголу, который ему назначает семантическую роль. Смещенность имеет интересные семантические свойства. Возможно, что «внешние» системы мышления (внешние для ЯС, внутренние для системы сознания — мозга) требуют, чтобы ЯС генерировала выражения с такими свойствами для того, чтобы они должным образом интерпретировались. Есть также основания полагать, что неинтерпретируемые признаки могут быть тем самым механизмом для реализации свойства смещенности, а может даже и оптимальным механизмом для удовлетворения этого условия, внешне налагаемого на ЯС. Если это так, то ни свойство смещенности, ни неинтерпретируемые признаки не представляют собой «несовершенства» ЯС, «недостатки конструкции» (термин «конструкции» здесь употребляется, конечно же, метафорически). Эти и другие соображения поднимают более общие вопросы оптимальности устройства: не является ли ЯС оптимальным решением для условий интерфейса, налагаемых системами сознания — мозга, в которые она встроена, сенсомоторной системой и системой мышления?

Такого рода вопросы серьезно ставятся лишь в самое последнее время. Их нельзя было поднять, прежде чем появилось сколько-нибудь твердое понимание фиксированных принципов языковой способности и ограниченных вариантов, дающих богатое типологическое многообразие, которое, как мы знаем, несмотря на видимость, во многом поверхностное, учитывая эмпирические условия усвоения языка. Пусть естественно неполное и не окончательное, это понимание в последние двадцать лет заметно возросло. Теперь уже представляется возможным серьезно поднимать вопросы об оптимальности устройства, а порой и отвечать на них. Более того, идея о том, что язык может быть оптимальным решением для стыковых условий, в ряде нетривиальных отношений представляется намного правдоподобнее, чем несколько лет назад. В той мере, в какой она является верной, возникают интересные вопросы по поводу теории сознания, устройства мозга и роли законов природы в эволюции даже таких сложных органов, как языковая способность. Вопросы эти в значительной мере живы в теории эволюции на элементарных уровнях, в частности в пионерских работах Д’Арси Томпсона и Алана Тьюринга, которые до недавнего времени оставались в известной мере на обочине. Можно представить себе, что всеохватывающий отологический подход, который обсуждался ранее, можно было бы в этом плане обогатить, пусть даже все еще в отдаленной перспективе.