Ноам Хомский - О природе и языке

Основная суть в том, что, как это обычно и бывает в науке, стремишься показать, как языковая способность выполняет определенные условия, но при этом приходится открыть, что это за условия, и предполагается, что эти условия откроются в процессе постановки вопросов о том, как языковая способность им удовлетворяет. Это не как в случае инженера, которому дают некие условия и говорят: «Выполняй их». Тут мы находимся в процессе открытия, нам надо выяснить, каковы эти условия, и выяснение того, в чем заключаются условия, есть часть процесса выяснения, как их выполнить, так что эти два процесса идут рука об руку. Если окажется, что весь этот подход в целом имеет смысл как тема исследований, то это приведет к куда более тщательному исследованию самих интерфейсов, того, что находится по другую сторону от них. Это было бы крупное исследовательское начинание, которому до сих пор в этой тематике, в общем-то, не находилось места.

Кстати, тут особый интерес могут представлять работы по образоформированию. Исследования по образоформированию должны оказаться особенно ценными при очерчивании общей архитектуры систем и того, как они взаимодействуют, и отсюда — при исследовании способов взаимодействия языковой способности (или нескольких языковых способностей, если выявится такая картина) с другими системами сознания-мозга. Кое-какой свет на эти вопросы проливают «эксперименты природы» (церебральные нарушения и пр.), но эксперименты с непосредственным хирургическим вмешательством, конечно же, исключены. Развивающиеся новые технологии должны обеспечить способ преодоления части преград, установленных этическими соображениями и диффузными эффектами естественных событий. Даже на ранних, пробных стадиях, имеются результаты, вполне способные навести на размышления, и может быть, можно разработать экспериментальные программы, которые дали бы новую важную информацию относительно природы языковой способности и о том, как осуществляется доступ к ней и ее использование.

ГЛАВА 5

Секулярное священство и опасности, которые таит демократия

Термин «секулярное священство» я заимствую у выдающегося британского философа и историка- интеллектуала Исайи Берлина. Тот имел в виду интеллектуалов-коммунистов, оправдывавших государственную религию и преступления власти. Конечно же, к секулярному священству примыкали не все советские интеллектуалы. Были комиссары , которые власть оправдывали и реализовывали, и диссиденты , которые протестовали против власти и ее преступлений.

Мы чтим диссидентов и осуждаем комиссаров, что, само собой разумеется, справедливо. Внутри советской тирании, однако, верно было прямо противоположное — что тоже, само собой разумеется.

Следы различения «комиссаров» и «диссидентов» ведут к самой ранней письменной истории, как и тот факт, что внутри своей страны комиссары чаще пользуются уважением и привилегиями, а диссидентов презирают и нередко наказывают.

Рассмотрим Ветхий Завет. Есть темное древнееврейское слово, которое по-английски переводится как « prophet » ‘пророк’ (и сходным образом в других западных языках). Оно означает нечто вроде «интеллектуала». Пророки предлагали критический геополитический анализ, а также критические оценки и наставления морального свойства. Много столетий спустя их стали почитать; во время оно же их принимали не слишком радушно. Были и такие «интеллектуалы», которых почитали: льстецы при дворах царей. Столетия спустя их обличили как «лжепророков». Пророки были диссидентами; лжепророки были комиссарами.

В ту эпоху и до наших дней есть бесчисленное множество примеров. Это поднимает для нас такой небесполезный вопрос: а наши собственные общества — они что, исключение из исторического правила? Отнюдь: они довольно точно следуют этому правилу. Берлин использовал термин «секулярное священство» для того, чтобы обличить класс комиссаров у официального противника; обличение совершенно справедливое, однако ничего удивительного в этом нет. А другой исторической универсалией, или близкой к ней, является то, что глаз у нас остер на преступления тех, кого заведомо определили как врагов, и их-то мы разоблачаем бойко, часто с превеликой убежденностью в собственной правоте. Взглянуть в зеркало чуть посложнее. Одной из задач секулярного священства в нашем обществе, как и в других, является — предохранять нас от этого неприятного ощущения.

Джордж Оруэлл знаменит своим красноречивым обличением тоталитарного врага и скандального поведения его секулярного священства; наибольшего внимания в этом смысле заслуживает, быть может, его сатира «Скотный двор». Писал он и об аналогичном явлении в свободных обществах — в своем введении к «Скотному двору», в котором рассматривалась «литературная цензура» в Англии. В свободной Англии, писал он, цензура «во многом добровольная. Непопулярные идеи можно замалчивать, а неудобные факты держать во тьме безо всякой надобности в официальных запретах». В результате «всякого, кто ставит под сомнение превалирующую ортодоксию, с удивительной эффективностью заставляют замолчать». У Оруэлла было лишь несколько замечаний по поводу методов, используемых для достижения такого результата. Первый был связан с тем, что пресса находится в руках «богачей, у которых есть все мотивы для того, чтобы по определенным важным темам сообщать информацию недобросовестно». Второй прием — это хорошее образование, которое прививает «всеобщее молчаливое согласие, что „нехорошо” упоминать данный конкретный факт».

Введение к «Скотному двору» известно не так хорошо, как сама книга. Объясняется это тем, что оно не было опубликовано. Оно было найдено в бумагах Оруэлла тридцать лет спустя и помещено в достаточно заметном издании. Но оно остается неизвестным.

Судьба книги и введения к ней — это символичная иллюстрация того, о чем идет речь. Их секулярное священство плохое, даже омерзительное; их диссиденты безукоризненны. Дома и на зависимых территориях ценности обратные. Те же самые условия сохраняются и для преступлений, которые секулярное священство должно с негодованием осуждать либо замалчивать и оправдывать, в зависимости от субъекта.

Проиллюстрировать это опять же слишком даже просто. Но иллюстрации уведут нас от темы. Важно их ошеломляющее единообразие — факт, который подробно документировался в диссидентской литературе, где его легко проигнорировать, на что как раз и указывал Оруэлл в своем безвестном эссе о добровольной цензуре в свободных обществах.

Хотя этот путь и уводит от темы по упомянутым причинам, я, тем не менее, проиллюстрирую общую закономерность несколькими актуальными примерами. При таком единообразии найти современные примеры редко бывает трудно.