Олег Демидов - Анатолий Мариенгоф: первый денди Страны Советов

«Из Реперткома звонили к ермольцам, рекомендовали мой “Закон”, им такая пьеса очень пригожа, но… опять это распрекрасное “но”!.. на днях им сдаст Погодин какую-то пьесу о гангстерах… разговор таков: “Если у Погодина не вышла, мы, конечно, кинемся к Мариенгофу, а вы, пожалуйста, ничего не говорите ему о Погодине”».

И кому отдаст предпочтение театр? Конечно, Погодину. Лауреату и Ленинской, и Сталинской премий. Драматургу с правильной биографией: доброволец в РККА, репортёр с 1920 года в ростовской газете «Трудовая жизнь», корреспондент газеты «Правда» в 1922–1932 годах, автор сборников очерков «Кумачовое утро» и «Красные ростки». А бывшему имажинисту, вечному скандалисту, «попутчику» остаётся опять кусать локти.

С «Островом великих надежд» тоже приходится повременить: Главрепертком чересчур медлителен. Дальше оставаться в столице бессмысленно. Мариенгоф возвращается в Ленинград и только в апреле 1949 года вновь приезжает в Москву.

На этот раз Мариенгоф поселится у Барто. Ходит в гости к Образцову. Все вечера – светская жизнь:

«В шесть часов обед у Образцова. Водочка. Уточка. И прочее. Алёша, Наташка и сиамские кошки. В них я влюбляюсь при всём моём отвращении к кошкам. Большей прелести я не видал. Чистейший космополитизм и формализм! Получаю обещание – будущий сиамский котёнок украсит наш салон. Это почти так же шикарно, как иметь дома ручного тигра. Сейчас в Америке, в Англии, во Франции самые фешенебельные светские клубы – клубы сиамских кошек и котов. О них читают лекции, издают журналы… сиамские вернисажи и прочее. После того, как у нас будет сиамский кот, придётся завести “Победу”, чернобуровые пелерины и такую же (по крайней мере) шубу, как у мадам Черкасовой. А мне купить новые ночные туфли, т.к. имеющиеся

“жмуть” пальчики и я хожу в одних носках. После обеда отдыхаю 1 ½ часа среди шедевров образцовского кабинета.

Проснулся. Иду в кафе “Националь”. Покупаю груду тающего во рту хвороста. И отправляюсь на именинный ужин к… Барто-Щегляевым. Третий день Таня справляет своё шестнадцатилетие… Водка. Белое вино. Шампанское. Восемь шестнадцатилетних девушек танцуют шерочка с машерочкой. Сорокапятилетние дамы и соответствующие им по возрасту месье… много говорят о том, что проделывают не так уж часто и не так уж горячо, как об этом говорят.

Светская жизнь прекрасна!»

Появляется возможность поставить в театре-студии Станиславского пьесу «Актёр со шпагой». Но это только призрачная возможность – постановку необходимо пробивать во всевозможных инстанциях. Единственная радость – театр-студия первой подняла этот вопрос и очень в пьесе заинтересована. Но и на этот раз всё заканчивается всеобщим молчанием.

В целом вторая половина сороковых годов – борьба за свою драматургию. Без шедевров, но и без плохих пьес. Работа идёт на серьёзном уровне.

В 1945 году Мариенгоф написал либретто к знаменитой опере П.И.Чайковского – «Орлеанская дева».

В 1948 году Мариенгоф пишет ещё одну пьесу (четвёртую за год, кажется) – «Горячая голова». Это очередной способ умасливания властей. Почти соцреализм. В ней речь идёт о фабрике гармошек, о дедуле, который придумал новый механизм, способный облегчить труд работников фабрики, и о милых домашних, которые, беспокоясь за его здоровье, не дают ему выбраться из дома и рассказать о своём открытии.

«Чистейшего Чехова цензура запрещала “по цинизму и сальности”. Она всегда идиотка, эта цензура. Если она будет существовать и при коммунизме (а это не исключено), так идиоткой и останется. Умнеют-то машины, а не люди.

Вот три века тому назад, к примеру, Мильтон не только понимал, но и требовал, чтобы книга рождалась так же свободно, как человек, чтобы на ней стояло лишь имя автора и издателя, и чтобы она, как человек, сама за себя отвечала.

Ан, нет! И через триста лет какому-нибудь невежде и подлецу у нас платят деньги, чтобы он, шлёпнув блямбу, изволил надписать “разрешено к печати”».

«Сегодня последний день солнцестояния. Очень жарко, и можно повторить всё, что записано в прошлом году примерно под той же датой июня. Некоторые смотрят как из тумана, другие ещё хуже: как бы вошли в тесто. Таким украшением на корке пирога смотрел на меня вчера в ресторане Анатолий Мариенгоф. Боже мой, красавец и щёголь Мариенгоф?

– Что поделывает Никритина?

– Ждёт вашей пьесы.

Слова! Никритина была изящная, вернее – извилистая женщина с маленькой чёрной головкой, актриса, игравшая среди других также и в моей пьесе. Они живут в Ленинграде. Мариенгоф, автор воспоминаний о Есенине, поэт-имажинист, в последнее время сочиняет пьесы, из которых каждая фатально становится объектом сильной политической критики, ещё не увидев сцены. Так от этих пьес остаются только названия, обычно запоминающиеся и красивые – “Заговор дураков”, “Белая лилия”, “Наследный принц”. В нём всё же изобразительность со времён имажинизма сильна».

В пьесе «Белая лилия» есть сентенции, позаимствованные из пьесы «Сорок девятый штат» Джеймса Олдриджа. Один из положительных персонажей, Муратов, обращается к своему коллеге:

«Поверьте, профессор, я знаю, что такое космополитизм. Это значит, что Англия должна стать сорок девятым штатом Америки, Франция – пятидесятым, Италия – пятьдесят первым и так далее».

Елизавета Даль, внучка Эйхенбаума, вспоминает:

«Вообще период до первого замужества был у меня очень бурный; признаюсь – я жила двойной жизнью. У нас в доме обожали собираться гости, несмотря на то, что деда выгнали из университета и Пушкинского дома за “формализм и космополитизм”. Анатолий Мариенгоф с женой, актрисой Никритиной, Козаковы, Шварцы, иногда Ольга Берггольц (правда, редко – она пила, и её старались не приглашать), артист Игорь Горбачёв, Юрий Герман, отец Алёши, писатель Израиль Моисеевич Меттер, автор сценария “Ко мне, Мухтар!”, тайком от деда в портфелях приносили прямо на кухню продукты. А тот всё удивлялся и спрашивал у дочери: “Оля, откуда у нас такое изобилие, ведь денег нет?”. Меня, пятнадцатилетнюю, уже допускали к столу и даже наливали рюмочку коньяка. Мы сидели с Мишкой с гостями, пока Мариенгоф не начинал рассказывать свои любимые скабрезные анекдоты. Тогда раздавалась команда: “Диван!” – и Мишка уходил в соседнюю квартиру, а я в свою комнату». 458

«Лизка, внучка деда Эйха, и я постоянно крутились под ногами, а если я мешал взрослым разговаривать, дядя Толя Мариенгоф тоном, не терпящим возражений, говорил: “Мишка! Сыпь отсюда!” Это всегда меня обижало, но делать было нечего, и я “сыпал”. А иной раз они забывались, и тогда моя мама говорила по-французски: “Диван лез анфан”, что означало: “Здесь дети”. Этот “диван” я возненавидел на всю жизнь».