Андрей Бабиков - Прочтение Набокова. Изыскания и материалы

Помимо литературы и преподавания, Набоков в Америке, с детства увлекавшийся бабочками, впервые в жизни начал систематически исследовать строение чешуекрылых в лабораториях, получив в 1943 году постоянную должность сотрудника гарвардского Музея сравнительной зоологии и за несколько лет став, по-видимому, лучшим в мире знатоком голубянок. Его достижения в этой области за период 1943–1948 годов не менее феноменальны, чем в английской литературе. Только зимой и весной 1943 года, – как пишет Брайан Бойд в биографии Набокова, – он исследовал 350 самцов рода Lycaeides и написал обширную работу «Неарктические формы Lycaeides Hüb(ner)» [1002].

Едва приехав в Америку, Набоков написал Карповичу в ответ на его приглашение провести лето в его вермонтском имении: «Не могу без трепета – сладкого, мучительного трепета – думать о том, что и моя страсть к энтомологии получит в Вермонте удовлетворение». В обязанности Набокова входило пополнение и систематизация музейной коллекции бабочек, чему он посвящал свои ежегодные летние экспедиции в малодоступные уголки гористых западных штатов (см.: Два письма к М. А. Алданову в настоящем издании). В письме к сестре Елене Сикорской Набоков 26 ноября 1945 года с той же предельной точностью деталей, с какой сообщал Алданову о своих горных экспедициях, описал и свои лабораторные будни:

Я просыпаюсь в 8, или около восьми снутри, от всегда одного и того же звука. Митюшенька идет в ванную.

Он склонен задумываться и медлить, так что всегда есть возможность, что он опоздает в школу. В 8.40 его забирает с угла школьный автомобиль. Мы с Верой смотрим в окно <���…> и видим, как он шагает к углу, очень стройненький, в сером костюме, в красноватой жокейской фуражке, с зеленым мешком (для книг), перекинутым через плечо. Около половины десятого и я пускаюсь в путь, взяв с собой lunch (фляжку молока, два бутерброда). До музея ходьбы около четверти часа, тихими улицами (мы живем в пригороде, в университетском Harvard’ском районе), а затем мимо университетского тенниса – множество площадок, совершенно заросших за время войны, когда некому было ухаживать за ними, гигантскими плевелами. Музей мой – знаменитый на всю Америку (и бывшую Европу), Museum of Comparative Zoology, при Гарвардском университете, к которому я причислен. Моя лаборатория занимает половину четвертого этажа. Большая часть ее заставлена шеренгами шкапов с выдвижными коробками бабочек. Я куратор этих совершенно баснословных коллекций, у нас бабочки со всего света; множество type specimens (т. е. именно экземпляры, с которых были сделаны описания, с сороковых годов прошлого века и по сей день). Вдоль окон тянутся столы с моими микроскопами, пробирками, кислотами, бумагами, булавками и т. д. У меня ассистентка, главное занятие которой расправка материала, присылаемого собирателями. Я занимаюсь собственными изысканиями и вот уже третий год печатаю частями работу о классификации американских «голубянок», основанной на строении гениталий (видные только под микроскопом крохотные скульптурные крючки, зубчики, шпоры и т. д.), которые я зарисовываю при помощи разных замечательных аппаратов, вариантов волшебного фонаря. В хорошую погоду делаю маленький перерыв около полудня, и тогда с разных этажей собираются на ступенях хранители пресмыкающихся, млекопитающих, ископаемых и т. д. – все милейшие люди. Работа моя упоительная, но утомляет меня в конец, я себе испортил глаза, ношу роговые очки. Знать, что орган, который рассматриваешь, никто до тебя не видел, прослеживать соотношения, которые никому до тебя не приходили в голову, погружаться в дивный хрустальный мир микроскопа, где царствует тишина, ограниченная собственным горизонтом, ослепительно белая арена – все это так завлекательно, что и сказать не могу (в некотором смысле, в «Даре» я «предсказал» свою судьбу, этот уход в энтомологию) <���…> [1003].

Пожалуй, ни с кем другим Набоков не сошелся в Америке так близко, ни с кем не был так прост и открыт, как с «добрейшим Михаилом Михайловичем», которому он мог написать без затей о своих надеждах и планах и сообщить, что читает лекции в перешитом костюме, который Карпович ему подарил. Вера Набокова, со своей стороны, писала жене Карповича в том естественном и сердечном тоне, который возможен лишь между близкими друзьями. О многом говорит и живо описанный Набоковым случай, когда в июне 1944 года он отравился в кембриджской закусочной и почти в бессознательном состоянии позвонил Карповичам, умоляя о помощи. Татьяна Николаевна, оставив собственного больного мужа, тут же приехала к нему и отвезла в госпиталь, чем, возможно, спасла ему жизнь.

Переписка Набокова с Карповичем распадается на три основных периода: 1) письма, посланные из Европы (1933–1940) и посвященные главным образом подготовке к отъезду Набокова в США; 2) письма, написанные в Америке до получения Набоковым постоянного места (1940–1948) и освещающие годы его адаптации, поиска средств к существованию и становления как американского автора; и 3) письма 1948–1959 годов, посвященные в основном сотрудничеству Набокова с «Новым журналом», преподавательским и семейным заботам. Этот последний период, удачный и продуктивный для Набокова, оказался наиболее тяжелым временем в жизни Карповича вследствие постепенного ухудшения его здоровья и душевной болезни его жены.

В своей автобиографической книге Нина Берберова, вскоре после переезда в Америку в 1950 году приглашенная, как и Набоков за десять лет до того, в дом Карповичей в Кембридже, создала замечательный портрет «М. М.» 50-х годов:

Дом был старый, просторный, с разбитым роялем в гостиной, на котором Михаил Михайлович вечером играл старинные венские вальсы, напевая их тихонько самому себе под нос. Говорят, он был в молодости франтом, любил танцевать и ухаживать, но сейчас это был лысоватый, рыжеватый, с круглым животом пожилой человек, которого дома перегружали заботы домашние, а в университете – административные. Будучи в 1950-х годах редактором эмигрантского «Нового журнала», он тонул в чужих рукописях, в ворохе неотвеченных писем, в счетах. Кабинетик его находился где-то под лестницей, и там все было в большом беспорядке, главным образом из-за тесноты. Он не оставил после себя исторического труда, как полагается историку, – у него было слишком много работы, забот, слишком много интересов – к новому искусству, к литературе, к людям всевозможных профессий, возрастов и состояний, – и какая-то еще была печаль внутри, которой он не давал ходу и которая только изредка угадывалась в его тонком юморе, в его игре на рояле, под мурлыканье сладких штраусовских вальсов. И всегда мне казалось, что у него нет времени не только писать «труды», но и поговорить с человеком спокойно, так, чтобы не смотреть на часы, или, например, – уехать куда-нибудь, где можно было бы посидеть сложа руки, а надо все время держать в уме какие-то неотложные и всегда запутанные журнальные и факультетские дела, непременно ответить сегодня же на письмо такого-то, лежащее на столе (но где?) уже недели три, или ехать в Нью-Йорк, чтобы повидать такого-то, пока он не уехал в Европу обратно, позвонить по телефону профессору X, чтобы помирить его с профессором Y, иначе весь Гарвардский университет даст крен, и так далее и так далее. К концу жизни он стал глохнуть, жена его постепенно начала проявлять признаки тяжелой душевной болезни, и, долго проболев, видимо – раком желез, к которому прибавился туберкулез, этот драгоценный человек умер. Он любил смех, молодость, все новое, что приносилось жизнью, но оно больше проносилось мимо него, и в последние годы, может быть благодаря глухоте, он стал мурлыкать все больше, словно была в нем музыка, которая рвалась наружу, но не было ни времени, ни сил, ни способа ее передать [1004].