Андрей Бабиков - Прочтение Набокова. Изыскания и материалы

Дружба Набокова с Карповичем продолжалась свыше четверти века. За это время случилось многое, и с точки зрения профессионального историка Карповича, годы 1933–1959 были, вероятно, одним из самых мрачных и скудных периодов в «интеллектуальной истории России». Им самим было сделано необычайно много для продолжения этой истории и сохранения русской традиции и культуры в Новом Свете. Он не только обращал внимание широкой аудитории на катастрофическое положение старой русской эмиграции в своих известных «Комментариях», печатавшихся в «Новом журнале», не только помогал советом и делом, переводил русских авторов на английский, вел обширную переписку как редактор журнала, но и в меру своих возможностей изыскивал средства для поддержания бедствующих русских писателей. Вот еще одно тому подтверждение. В письме к И. В. Одоевцевой в марте 1958 года, в котором обсуждалась возможность получения для Георгия Иванова пожизненной пенсии от нью-йоркского Литературного фонда (полученной стараниями Карповича), ведущий эмигрантский критик Георгий Адамович, нисколько не преувеличивая, писал: «Письмо о Жорже и сборе должно быть от нескольких людей, и хорошо бы, чтобы подписал и Карпович <���…> Кажется, Карпович Ваш друг, а он в Америке – столп» [1005].

Свое последнее письмо Набоковы послали Карповичам 11 апреля 1959 года, за полгода до смерти М. М., и по обычному набоковскому совпадению ровно через двадцать семь лет после первого упоминания им в письме к жене «очень приятного профессора Карповича из Гарварда», с котором он познакомился у Сергея Гессена в Праге. Это последнее письмо было написано уже совсем в другую эпоху, когда трудные времена остались позади, а впереди у Набокова была слава, новые романы и жизнь в «Palace Hotel» швейцарского Монтрё.

Два архивных сочинения Набокова, эссе и воззвание, написаны в закатных отблесках его большого русского периода (1920–1940), когда знаменитый писатель-эмигрант В. Сирин уже сходил со сцены, а знаменитый американский писатель Vladimir Nabokov еще не взошел на нее. Из художественных произведений к тем же нескольким месяцам в начале новой мировой войны принадлежат повесть «Волшебник», написанная осенью 1939 года в Париже и прочитанная в кругу друзей «в одну из тех военного времени ночей, когда парижане затемняли свет ламп синей бумагой» [1006], и отрывок из романа «Solus Rex», опубликованный в последней книжке «Современных записок». В 1973 году в примечаниях к английскому переводу глав из «Solus Rex» Набоков вспоминал: «Зима 1939–40 годов оказалась последней для моей русской прозы. Весной я уехал в Америку, где мне предстояло двадцать лет кряду сочинять исключительно по-английски» [1007].

После вторжения Германии во Францию 10 мая 1940 года положение живших там русских эмигрантов (не говорю – евреев, среди которых у Набокова было много друзей), и без того бедственное, сделалось отчаянным. Упоминание в «Воззвании о помощи» (дата не указана) «поганой ботфорты», «прорвавшей немецким пинком нежную бутафорию изгнания» (переиначенный кошмарными терминами действительности образ из «Балаганчика» Блока), а также эмигрантов, бежавших из Парижа в провинцию (как, например, Вадим Руднев, редактор «Современных записок»), указывает на то, что оно было написано после начала немецкой оккупации Франции: всего десять дней спустя Набоков с женой-еврейкой и сыном отбыл из Сен-Назера в Нью-Йорк.

Пронзительный призыв Набокова к помощи русским старикам и детям мог предназначаться для одной из двух ведущих русских газет в Париже – «Последних новостей» (в которых Набоков в сентябре 1939 года напечатал свой последний русский рассказ «Василий Шишков») или «Возрождения»; однако, по-видимому, не был напечатан до закрытия этих газет в июне 1940 года, когда «вежливые немецкие герои нагрянули в Париж» [1008]. Едва приехав в Америку, Набоков написал Михаилу Карповичу: «<���…> если бы не ужасные мысли о Франции (чем-то родственные угрызениями совести, – что вот сам выскочил, а близкие друзья там остались), то был бы совсем спокоен и счастлив, несмотря на неопределенность нашего личного будущего» [1009].

Эссе о войне и русской эмиграции «Определения», написаное Набоковым уже в Новом Свете (если не на борту «Шамплена» во время недельного плавания) в июне 1940 года, что указано его рукой на последней странице машинописного текста, предназначалось, вероятно, для нью-йоркского «Нового русского слова» – старейшей русской газеты в Америке. Это предположение (опубликованный текст «Определений» разыскать не удалось) подкрепляется тем, что 23 июня того же года в «Новом русском слове» было напечатано интервью Набокова Николаю Аллу (Дворжицкому), последняя, самая продолжительная часть которого под заголовком «Закончился период русской эмиграции в Европе» тематически очень близка последней же главке «Определений» и может дополнить их отвлеченные положения убедительными свидетельствами.

Беседуя с репортером, Набоков вспоминает, как перед отъездом из Парижа (19 мая) он зашел к Керенскому, у которого встретил Бунина и Мережковских:

Бунин еще имеет некоторые средства, но Мережковские живут в большой нужде, как и почти все остальные русские эмигранты. Единственные возможности какого-то заработка – вечера, газеты и журналы – с войной прекратились. А что происходит теперь – трудно пред[по]ложить [1010].

Далее следует заключение, повторяющее концовку «Определений»:

Мне кажется, что с разгромом Франции закончился какой-то период русской эмиграции. Теперь жизнь ее примет какие-то совершенно новые формы. Лучшим моментом жизни этой эмиграции нужно считать период 1925–1927 гг. Но перед войной тоже было неплохо. Редактор «Современных Записок» Руднев говорил мне, что у него есть деньги для выпуска двух номеров. А это что-нибудь да значит. Но теперь уже ничего нет [1011].

Эти и другие места в интервью «Новому русскому слову» дополняют также «Воззвание о помощи», как, например, следующее замечание Набокова: «Стремления у русских выезжать из Парижа не было. Вероятно, частью из любви к этому городу, частью из привычки и частью из характерного русского фатализма – что будет, то будет».

Тридцать лет спустя в романе «Взгляни на арлекинов!» Набоков от лица своего героя, русского эмигранта, вспоминает предвоенный Париж и выводит будто перенесенный из «Воззвания» образ старого русского интеллигента – книгоиздателя Оксмана, разделившего судьбы Фондаминского и Сергея Набокова, брата писателя, погибшего в немецком концлагере:

В последующие, быстро тающие предвоенные годы я еще по меньшей мере три или четыре раза сталкивался с Оксом <���…> Его замечательной библиотекой вскоре завладели немцы <���…> Сам же Осип Львович погиб при отважной попытке бегства – уже почти что сбежав, босой, в запачканном кровью белье, из «экспериментального госпиталя» в нацистском лагере смерти [1012].