Андрей Бабиков - Прочтение Набокова. Изыскания и материалы

Я не ожидал многого от Луизы-интеллектуалки, – признается Вадим Вадимыч. – Только однажды я видел ее проливающей крупные слезы с занятными постанываньями настоящего горя, когда – в первое воскресенье нашего супружества – все газеты напечатали фотографии двух албанских авторов (старого эпика с лысым кумполом и гривастой женщины, стряпавшей детские книжки), разделивших между собой Самую Престижную Премию, которую, как она говорила всем подряд, я непременно должен был получить в этом году.

Ироничный ответ Набокова Нобелевскому комитету, презревшему его достижения, увековечен в его последнем романе. Австралийский писатель Патрик Уайт, удостоенный премии «за эпическое и психологическое повествовательное мастерство», превращается в двух безымянных албанских авторов, эпика и детскую писательницу. Мало того, эта литературная пара в зеркальном мире романа призвана напомнить самое его начало, когда молодой и насмешливый герой в 1922 году посещает на Ривьере кабинет психиатра: «Принимал меня профессор Юнкер, сдвоенный персонаж, состоявший из мужа и жены. Они практиковали вместе уже лет тридцать и каждое воскресенье в уединенном и оттого скорее грязноватом уголке пляжа подвергали анализу друг друга».

Нобелевский сюжет в «Арлекинах» завершается вполне предсказуемо. Разочарованная Луиза начинает бешено изменять Вадиму Вадимычу, и после долгого бракоразводного процесса они расстаются. В то же время знаменитый на весь мир семидесятилетний В. В. встречает истинную любовь своей жизни, ровесницу его дочери, которая знает и ценит его книги и равнодушна к его славе и богатству.

В конце ноября 1973 года Набокову сообщили, что Комитет американской национальной книжной премии удостоил его звания «Писатель нации», присуждаемой ежегодно одному писателю по итогам его творчества. Набоков должен был получить медаль и денежную премию в размере 10 000 долларов. Церемония награждения должна была состояться в апреле 1974 года, однако Набоков, завершавший «Арлекинов», отказался прерывать работу и остался в Монтрё.

Макнаб, Наборкрофт, Наблидзе и т. д. – Как и криптограммы имени нашего повествователя (и названий его книг), имена многих (можно предположить, что всех без исключения) русских и американских персонажей-писателей (поэтов, критиков) поддаются дешифровке, нередко двуязычной. Особенность этого приема состоит в том, что русское имя, как заметил Омри Ронен, может отсылать к американскому автору (например, Сукновалов – к Рою Фуллеру, англ. fuller – валяльщик, сукновал) и наоборот (например, Ольден Ландовер – к Марку Алданову, настоящая фамилия которого Ландау). Кроме собственно меры загадочности того или иного имени (кто подразумевается под Оксманом, Райхом, Борисом Ниетом?), здесь трудность еще и в том, что сразу несколько персонажей могут указывать на одну реальную фигуру (например, Демьян Василевский, Христофор Боярский, Адам Атропович – на Георгия Адамовича) или на две различные, сближающиеся друг с другом ввиду сходства их отношения к Набокову, например, Джеральд Адамсон указывает и на того же «верного зоила» Адамовича и на Эдмунда Уилсона, умерших в один год. Принципы дешифровки (семантической, фонетической, аналитической, анаграмматической) предложены самим автором, приводящим русские и английские названия своих книг (например, «Подарок отчизне» – «The Dare» – «Дар»), свой прозрачный псевдоним (В. Ирисин – В. Сирин) и постоянно обращающим внимание читателя на разного рода симметрии, зеркальные отражения, вывернутые наизнанку факты своей биографии.

Усилие мысли. – Дональд Джонсон обратил внимание на возможный источник главной заботы нашего повествователя – его неспособности совершить умозрительный поворот, меняющий правостороннее на левостороннее, – в рассказе Уэллса «Случай с Платтнером» (1896), не упоминаемом в романе. Школьный учитель Платтнер из-за случайного взрыва во время химического опыта попадает в «иной мир», имеющий четыре измерения. Когда он возвращается к реальности, оказывается, что правая и левая сторона его тела поменялись местами: он, к примеру, может писать только справа налево левой рукой, его сердце бьется с правой стороны и т. д. [1263]Рассуждения Уэллса о право- и левостороннем в пространстве перекликаются со словами Айрис в гл. 8, Ч. I: «<���…> разрешить дурацкую философскую загадку вроде того, что означает „правое“ и „левое“ в наше отсутствие, когда никто не смотрит, в чистом пространстве…» На этот вопрос вполне серьезно взялся ответить Мартин Гарднер – другой вероятный источник этой темы в «Арлекинах», указанный Джонсоном, – в своей научно-популярной книге «Этот правый, левый мир» («The Ambidextrous Universe», букв. «Двуправорукая вселенная», 1964), которая была известна Набокову. В четвертой части «Ады», в которой Ван Вин сочиняет свой философский трактат «Текстура времени», упоминается вымышленный философ Мартин Гардинер .

«Узоры перемешанного времени и перекрученного пространства» (гл. 3, ч. IV) – по-видимому, нет иного объяснения множеству несообразностей романа. Так, например, из одного места книги следует, что В. В. как будто продал ривьерскую виллу «Ирис» после смерти Айрис, из другого – что он, уже живя в Америке, устроил в ней нечто вроде старческого дома для своих родственников и знакомых. В пятой части нам сообщается, что, поехав разыскивать свою дочь в Ленинград, он провел там только один день, однако из мимолетного упоминания в третьей части «церберш в гостиницах советской Сибири, в которых мне пришлось останавливаться два десятилетия спустя» следует, что он не ограничился беседой с Дорой у памятника Пушкину, сообщившей ему, что его дочь исчезла, а отправился на ее поиски в Сибирь, куда муж Беллы, вероятно, увез ее.

Изношенные части прошлого. – Рассуждая о природе времени, Ван Вин (в четвертой части «Ады») приходит к мнению, что связная последовательность событий, которую мы приписываем нашему прошлому, на самом деле – фикция сознания, пропускающего и переставляющего звенья по сложной и прихотливой логике нарратива (события объединяются ведущей темой). Ван Вин иллюстрирует свою мысль следующим занятным примером:

Так, например, три мои прощальные лекции – публичные лекции перед большой аудиторией – о Времени г-на Бергсона, прочитанные в одном знаменитом университете несколько месяцев тому назад, сохранились у меня в памяти в терминах красок (сизая, лиловая, рыжевато-серая). Совсем не так ясно я помню шестидневные промежутки между сизой и лиловой и между лиловой и серой, и я даже, пожалуй, мог бы совершенно стереть их из памяти. Но все относящееся к самому чтению лекций я вижу необыкновенно отчетливо. Я слегка опоздал на первую (посвященную Прошлому) и с не лишенным удовольствия трепетом, как если бы явился на собственные похороны, озирал, подходя, ослепительно горящие окна Каунтерстоун-Холла и маленькую фигуру японского студента, тоже опоздавшего, который обогнал меня с диким топотом и пропал за дверью задолго до того, как я достиг округлых ступеней парадной лестницы. На второй лекции, о Настоящем, во время тех пяти секунд тишины и «внутреннего вслушивания», предложенных мною публике в качестве предваряющей иллюстрации положения, к которому я (или, вернее, моя говорящая драгоценность в жилетном кармане) собирался приступить, чтобы пояснить истинное восприятие времени, зал наполнился гиппопотамьим храпом светло-русого бородача, и, разумеется, мой эксперимент был провален. На третьей и последней лекции, о Будущем («Фальшивое Время»), превосходно проработав несколько минут, мой сокровенный транслятор парализовал какой-то неведомый технический недуг, и я симулировал сердечный припадок, и был навсегда унесен (во всяком случае, применительно к лекционной серии) на носилках в ночь, предпочтя такой исход судорожным попыткам разложить по порядку пачку спутанных заметок и разобрать бледные карандашные каракули – кошмар всех тех ораторов, которые не умеют выступать «без бумажки» (объясненный д-ром Фройдом из Зигни-Мондьё-Мондьё полученной в детстве травмой после прочтения любовных писем прелюбодействующих родителей). Привожу эти курьезные, но колоритные подробности, чтобы показать, что отбираемые для анализа события должны быть не только яркими, не только должны располагаться в определенном порядке (три лекции, по одной в неделю), но еще должны быть взаимосвязаны ведущей темой (лекторские невзгоды) [1264].