Дмитрий Быков - Русская литература: страсть и власть

Но это все формальная сторона дела, перейдем к содержательной.

«Песни западных славян» играют в творчестве Пушкина двоякую роль. Роль страшную. С одной стороны, это нравственное завещание его славянам вообще и русскому народу в частности. С другой стороны, еще более страшной, – это пророчество о собственной судьбе. Но сначала о том, почему «Песни западных славян» стали основой пушкинского этического кодекса.

Почему Пушкин берется за фольклорную стилизацию? Пушкин попался на стилизацию Мериме. И не он один. Попался и Мицкевич. А с какой целью Мериме затеял свою стилизацию? По его словам, чтобы заработать на путешествие по Балканам. На самом деле Мериме тоже нащупывает новую территорию для искусства и впервые приносит Балканы на блюдце в русскую, в европейскую литературу. Потом будет «Дракула» Брэма Стокера, потом будут разнообразные стилизации про вампиров и упырей, «Семья вурдалака», например, Алексея Толстого. Но первым, кто заинтересовался по-настоящему фольклором Балкан и претворил его в высокую поэзию, был Мериме.

Вук Караджич собрал некоторые сербские песни, выпустил первый том в 1827 году; этот том есть в библиотеке Пушкина, он «Сестру и братьев» оттуда взял. Да, есть некоторые записи на сербском языке. Есть некоторые легенды, но писателей нет еще. Иво Андрич еще не родился. Балканский миф, удивительный по своей наполненности, живучести, самоироничности, еще не создан. Мериме первый, кто сделал из Балкан литературу. Запад Европы, а точнее, западное славянство удивительным образом сочетает в себе славянские черты (доброту, широту души, некоторую безалаберность, некоторый алкоголизм) и западный кодекс чести. В нем огромное количество табу, запретов, предписаний, очень строгая, очень кристаллическая жизнь, очень кровавая. Умирать – это профессия, убивать – это удовольствие. Очень жесткий кодекс.

Пушкин заповедал, завещал славянам западное славянство, западные черты в сочетании со славянскими в фольклоре. Потому что этот фольклор, в отличие от бесконечно длинных песен русской равнины, – фольклор действенный, балладный, живой.

Фабульных балладных народных песен очень мало на русском Востоке, а уж на русской средней равнине, в русской средней полосе, их почти нет. Иногда это мрачное предсказание:

Фабульная, балладная народная песня в России – большая редкость. А Пушкин пытается создать новый русский фольклор. И этот новый русский фольклор писан вольным пятистопным хореем, местами переходящим в дольник. Этот новый русский фольклор сочетает в себе мощь русских страстей, силу русского слова и западную, как правило, чрезвычайно конкретную и яркую фабулу.

Вот что делает Пушкин.

Он берет из Мериме «Морлак в Венеции» – «Влах в Венеции» называется у Пушкина – и создает великолепную песню:

Совершенно гениальный текст, в котором есть абсолютно четкий сюжет, абсолютно прописанные герои, типично русская эмоция: человек стремился на чужбину, достремился до этой чужбины и сидит среди нее, как на чужбине. Это совершенно русская история.

Обратите внимание, как она лаконически изложена, как в ней оборваны связи, что просто необходимо, чтобы стихотворение заиграло: «Как покинула меня Парасковья…» Какая Парасковья? Где? Откуда? Неважно! Важно, что это было.

Подразумевается, что мы все это знаем, что мы соседи Влаха, и это прощальный привет соседа до нас долетел. Создание среды, создание сюжетного ореола, который вокруг этого текста располагается, – это для Пушкина принципиально важно. Важно потому, что для него высший жанр искусства – это сочетание сильной эмоции с сильной фабулой.

Вторая важная составляющая – содержательная. Она касается пушкинского предвидения собственной судьбы. Решая формальную задачу, расширяя границы русского стиха, создавая вот этот новый пятистопный хорей или, если угодно, «пятистопный дольник», Пушкин проговорился об основных мотивах, которые в это время больше всего его мучают. И первый – мотив черных сил, обступивших его судьбу, мотив угрозы, глядящей отовсюду, сознание обреченности:

Да, это оттуда, конечно. А он избегал об этом говорить:

Второе – это тема семейная. Тема двойной уязвленности, потому что вместе с ним уязвима вся семья. И действительно, то, что его обступает в это время, – это заговор вокруг его семьи. Поэтому он выбирает такие сюжеты, как «Феодор и Елена», и так страшно их развивает. В этой песне пушкинское абсолютно точное знание, предвидение того, что его жену будут пытаться оклеветать и оклевещут в конце концов. Ведь до сих пор мы расхлебываем последствия этой клеветы; как сказал однажды Наталье Николаевне смотритель парома: «Хороший был поэт, а погиб из-за бабы», – ее не узнавши.

Еще более страшное предвидение – что к семье подбираются вурдалаки. Есть довольно интересная точка зрения Андрея Синявского, который нашел, как объяснить невероятный интерес Пушкина к посмертному явлению мертвеца, упырю. Идея состоит в том, что тема воскресшего упыря – это такая метафора искусства. Искусство наполняет мертвое живой и свежей кровью. Это упырь, который всасывает мир, вбирает его в себя, который питается чужой кровью. И я готов принять эту трактовку Синявского.