Дмитрий Быков - Русская литература: страсть и власть

Но почему у Мериме и у Пушкина так часто возникает тема доброй и здоровой семьи, которую разрушает вурдалак? Я ощущаю здесь пушкинское пророчество о собственной гибели. Пушкин предчувствовал, что погибнет от идеального консьюмериста. Потому что Дантес – это абсолютный потребитель, гладкий, очень гламурный, даже на фотографии шестидесятилетний Дантес поражает красотой и статью, – и при этом мерзавец, упырь, совершенно пустой внутри. Это страшное пророчество Пушкина содержится в «Марко Якубовиче», где вурдалак оживает трижды: сначала великаном, потом как «цесарский рекрут», потом как «карлик малый» со злыми глазами. Хотя это можно трактовать и как гениальное пророчество о русской истории, потому что тоталитаризм в России с его упыриной сущностью тоже явился сначала великаном, потом цесарским рекрутом в советской версии, потом карликом злобным верхом на крысе.

Пушкинские вольные анапесты и ямбы породили мощную традицию. Правда, этой традиции пришлось долго дожидаться, пушкинское наследие мы постигаем очень медленно, до многого у нас еще не дошли руки по-настоящему, например до каменноостровского цикла. Слог «Песен западных славян» освоен, помимо того же Белого, в замечательной, хотя очень вторичной поэме Георгия Шенгели «Повар базилевса», писанной в 1930-е годы. Но наиболее удачно они освоены двумя великими религиозными поэтами. Первый – это Сергей Аверинцев с его прекрасными духовными стихами, второй – Ольга Седакова, которая перенесла этот слог на русскую почву.

Некоторые примеры можно найти у Михаила Кузмина. Но Кузмин, будучи еще и композитором, музыкантом, овладевает более сложными ритмическими структурами: «Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было…», «А я любила, потому что полюбила» – и в них есть пушкинская свобода, есть пушкинская тематика и есть пушкинская фрагментарность.

В русской литературе есть и две попытки, обе гениальные, повторить пушкинский опыт в «Песнях западных славян», создав фольклор несуществующего народа, фольклор идеальных русских. Первый такой опыт – это тот же Михаил Кузмин, чьи «Александрийские песни», как показала Лада Панова, заимствуют очень немногие настоящие мотивы Александрии. Второй опыт – это Давид Самойлов, который великолепно написал свои «Балканские песни», где у него фигурирует Банья Лука, город, который упоминается и у Пушкина: «Если в город Банья Лука / ты приедешь как-нибудь, / остановишься у бука / сапоги переобуть…»

Ну и конечно, самый главный мотив «Песен западных славян» – это мотив прощания с жизнью, мотив автоэпитафии. Он особенно четко звучит в «Коне»: «Что ты ржешь, мой конь ретивый, / Что ты шею опустил…» Что здесь олицетворяет конь? Это дар, дух, гений. Гений поэта, который догадался, что недолго ему уж гулять, что недолго ему уж петь. Ну что ж, тогда остается окончить жизнь, как в «Похоронной песне Иакинфа Маглановича»:

Вот в этих строках есть про все: как надо жить и как надо умирать. И даже про то, как надо сходиться за гробом. В пушкинский день рождения особенно приятно сказать ему за это спасибо.

Я никогда еще не приступал к предмету изложения с такой робостью, поскольку тема звучит уж очень кощунственно. Страхом любого исследователя именно перед кощунственностью формулировки объясняется ее сравнительная малоизученность. Здесь можно, пожалуй, сослаться на одного Борхеса.

В основании почти каждой большой мировой культуры лежит миф о самоубийстве бога. Некоторые такие мифы проследил сам Борхес, в частности, изучая историю Скандинавии и скандинавскую мифологию. Можно и у итальянцев определить такую фигуру, которая продолжает и копирует в некотором смысле основные этапы эволюции Христа, – это, разумеется, Данте, фигура изгнанническая, за которой всегда есть некто, пославший ее, на которого она всегда и ссылается. В случае с Данте это Вергилий – как бы непосредственный мотив преемственности вводится здесь сразу же.

То, что фигура христианского плана никогда не может ссылаться на себя как на источник собственного учения, происходит не только потому, что ей нужна какая-то высшая небесная легитимация, а потому что это всегда очень скромная фигура, которая вполне намеренно и сознательно переводит основной свет на стоящего за ней. И вот в этом главное отличие христианства от сектанства. Потому что вождь любой секты всегда есть фигура центропупическая, и в этом именно залог гибели этой секты. Тогда как основатель культуры – фигура по-настоящему божественная – всегда переводит свет на того, кто стоит за ним. И в случае Пушкина мы наблюдаем точно такой же перевод. И Бог-Отец в случае Пушкина вполне очевиден – это Петр Великий, который и принес нам божественного младенца. Уж потом от этого божественного младенца, что очень важно – пришедшего из колыбели человечества, из самого Чада, он и ведет род русской поэзии.

Но самое интересное: там, откуда, собственно, и вышли пушкинский миф и пушкинские корни, где-то далеко, на границе Чада, где, по всей видимости, по современным данным, и жил когда-то первые одиннадцать лет своей жизни маленький Абрахам Ганнибал, – там занятия поэзией считаются чрезвычайно престижными; более того, мужчина, не умеющий сложить песню, считается таким же ничтожеством, как у нас, допустим, мужчина, не умеющий плавать. И Пушкин – носитель этой высшей воинской добродетели. Более того, в этом таинственном султанате Логон именно воин считается главной поэтической фигурой, и более того, если воин не может спеть песнь о своей победе, победа тем самым совершенно обесценивается.

Поскольку очень долго бытовал миф об эфиопском происхождении Пушкина, миф, опровергнутый только в двадцатом веке, его корни принято было искать в Эритрее. Но когда делегация от Пушкинского дома добралась до Логона, мы узнали многие корни, многие причины пушкинского отношения к своей лире, его абсолютно героического, в некотором смысле самурайского отношения к поэзии. Там, где боевые слоны до сих пор существенный вид транспорта, там спеть о победе, может быть, даже важнее, чем победить.