Дмитрий Быков - Русская литература: страсть и власть

Но согласимся, что при некоторой гибельности такого пути в смысле социальном, при трагизме такого пути в смысле бытовом это дает, и только это дает великие художественные результаты. Потому что если бы не грязь, не отвращение и не злоба таких стихов, как «Дума», я уж не говорю про игривые лермонтовские шалости ранних лет, то никакой тебе «тучки золотой на груди утеса-великана». Именно этим страшным взаимным отторжением и обеспечены две великие высокие волны русской литературы. Не будь этой внутренней вражды, у нас никогда не было бы не то что русского романтизма, довольно, кстати, вялого, но и русского реализма, который весь стоит на том же надрыве и том же омерзении. А именно омерзение есть величайшая литературная сила, самый мощный литературный прием.

Революция, в русском стихе Лермонтовым произведенная, связана не только с бесконечным тематическим разнообразием, с широким привлечением Востока, с интересом к Востоку, с интересом к исламу с его непримиримостью и аскезой. Прежде всего эта революция связана с тем, что именно с Лермонтова в русскую поэзию широко входит трехсложный размер. Мне могут возразить и возразят наверняка, что это мелкая, формальная деталь, но переход поэзии с двусложника на трехсложник сродни революции в кинематографе – с переходом с 2 D на 3 D. Именно третий слог придает русской строфе, русской поэтической стопе объем, ту трехмерность, с которой начинается подлинно великая русская поэзия. Потому что пушкинская гармоническая ясность и цельность недостижима более. Это мир превосходный, по-своему глубокий – и все-таки этот мир пока еще написан на ровной поверхности, он не обрел еще подлинной глубины. Настоящая трагическая глубина, глубина человеческой натуры и глубина небес впервые открывается нам у Лермонтова. Мы можем говорить, конечно, о религиозной лирике Пушкина, о великом каменноостровском цикле 1836 года «Отцы-пустынники и жены непорочны…», в конце концов, и «Гавриилиада» – религиозное произведение, только понятое по-вольтеровски. Но о подлинно мистическом опыте переживания мы можем говорить в русской литературе только начиная с Лермонтова.

Проследить это проще всего на примере «Ветки Палестины». Лермонтов очень часто и не без удовольствия пользовался пушкинским поэтическим антуражем. Вот он берет обычный пушкинский «Цветок», прелестный и, в сущности, совершенно альбомный мадригал, поделку, которая Пушкину не стоила никакого труда, хотя несет на себе благоуханный отпечаток гармонической его личности:

Вот что делает из этого же сюжета Лермонтов, отталкиваясь от пушкинского образца:

Вот здесь лермонтовский выход вверх, его прорыв в совершенно другое религиозное измерение.

Тот же лермонтовский прорыв в метафизику, его религиозная, небывалая чистота, небывалая гармоничность и в таких его стихах, как «Я, Матерь Божия, ныне с молитвою…», «Завещание», – да мало ли у него стихов о смерти, о загробном ожидании? То же «Выхожу один я на дорогу…». Его поэзия принципиально неотмирна, и в этом смысле откровенно полемичен его «Пророк» по отношению к пушкинскому.

Есть распространенная точка зрения, что лермонтовский «Пророк» – это всего лишь пушкинский «Пророк» после разгрома декабристского восстания. Разумеется, это не так. Разумеется, это гораздо глубже, разумеется, пушкинский «Пророк» переосмыслен Лермонтовым.

И тут имеет смысл напомнить пушкинского «Пророка», тот текст, который Пушкин вез с собой в бумажнике, когда ехал на встречу с Николаем в сентябре 1826 года после московских коронационных торжеств (весьма символично, что московских), и после аудиенции неожиданно обнаружил этот листок выпавшим из кармана, обнаружил уже на ступеньках дворца. Слава богу, его никто не тронул, но что, если бы они прочли последнее черновое четверостишие «Восстань, восстань, пророк России…», от которого он впоследствии отказался?

Вот здесь, собственно, Пушкин заканчивает, а Лермонтов начинает следом: