Дмитрий Быков - Русская литература: страсть и власть

«Кавказский пленник» весь держится на эпилоге. Потому что сама по себе схема «Кавказского пленника», тоже очень важная, тоже очень влиятельная для русской литературы, строится довольно просто: это история о столкновении пресыщенной, охладелой, во многих отношениях духовно иссякшей европейской цивилизации и цивилизации традиционной, коренной, архаичной. Еще Синявский заметил, что Пушкин, изображая столкновения, всегда болеет за обе стороны. Это очень видно и в стихотворении «Делибаш», где он радуется: «Делибаш уже на пике, а казак без головы», это видно практически во всех стихотворениях кавказского цикла: Пушкин одинаково любуется и русскими солдатами, и горцами. Он и в «Полтаве» болеет и за Карла, который «мучим раной», и за Петра, который «за учителей своих / Заздравный кубок подымает». И в «Кавказском пленнике» Пушкина равно пленяют обе стороны. С одной стороны, он симпатизирует, как романтический традиционный автор, пленнику. Это, во-первых, человек, действительно много думавший («Кто жил и мыслил, тот не может / В душе не презирать людей», как мы помним из «Онегина»), но это не пошляк, в отличие от Онегина, Пленник – это прежде всего храбрый воин, человек, который поехал на Кавказ искать смерти, потому что пережил, как и Пушкин, серьезную любовную драму: он отвергнут женщиной, которая его не поняла. Это не просто молодой байронит, это сложный человек, потому и гибнущий от этой сложности, что хочет погрузиться в мир более примитивный, от своей сложной любви, от своей духовной пресыщенности перейти к тому миру, где имеют ценность простые вещи: жизнь, смерть, глоток воды в жару. Это вполне сознательное опрощение, которое во многих отношениях предсказывает опрощение толстовцев и героев уже второй половины века.

Противостоит ему здесь культура, которой Пушкин тоже любуется. Нельзя не заметить, с каким восхищением, без малейшей насмешки, описывает он простые горские нравы и главную добродетель этого мира, которая в системе ценностей Пушкина, радикально христианской, почти самурайской, имеет самый большой вес.

Главная добродетель, которую ценит Пушкин в горцах, – это пренебрежение к смерти и постоянная забота о том, как ты выглядишь, как не дать противнику показать, что ты спасовал. Для Пушкина горец – человек, постоянно живущий на лезвии ножа, на грани смертельного риска, и поэт этим восхищается. Восхищается дисциплиной и слаженностью этой жизни, и великолепной боевой осанкой горцев, и аскетизмом их быта, и гордым, неприступным, таинственным видом их женщин. Для Пушкина эта культура прежде всего примечательна своим полным отказом нравиться чужеземцу. Она глубоко самостоятельна внутренне. Она существует по своей логике. Для горцев пленник – забавное чудо, и, может быть, черкешенка эта безымянная именно потому его и полюбила, что он совсем другой. Он человек, измученный выбором, – для горцев выбора нет, поэтому она, узнав, что он принадлежит другой, остается ему верна. Он – человек, измученный разнообразными вариантами, – для горцев вариантов нет. Для них существует, во-первых, фаталистическое абсолютно мировоззрение, диктуемое Кораном, и, во-вторых, раз сделанный выбор им довлеет: черкешенка не может пленника разлюбить, это было бы предательством. И даже зная, что он принадлежит другой, она помогает ему бежать и убивает себя. Это для нее единственно возможный, тоже в каком-то смысле самурайский выбор.

Это противостояние двух культур, которое Пушкин почувствовал очень точно, стало главным сюжетом девятнадцатого века, и думаю, что и двадцатого, потому что Пушкин наметил проблематику, которая во время чеченской войны всплыла очередной раз, ничего в этом смысле не изменилось. Другое дело, что в эпилоге поэмы эта коллизия снимается, – и снимается коллизией куда более насущной и актуальной – ее снимает государство: «Смирись, Кавказ, идет Ермолов». Отношения России и Кавказа, отношения архаической, по-своему очень достойной культуры и модерна с его душевным холодом, – эта драма могла бы иметь совершенно неочевидные продолжения. Но в нее вмешалось государство, покорило Кавказ военной силой, и эта драма снялась или, скажем, законсервировалась, превратилась в скрытый гнойник. Едва намеченный конфликт двух мировоззрений военная сила превратила в грубую милитаристическую процедуру покорения. И в результате «Кавказский пленник» – это не поэма о том, как пленник соотносится с пленившим его народом, это поэма о том, как Кавказ сам становится пленником этого государства. Вот та коллизия, которая потом намечена была у Лермонтова в «Споре»: Кавказ «Шапку на брови надвинул – / И навек затих». Пушкинский эпилог переводит поэму из морального плана в план военно-политический, вот эта-то коллизия и вызывает наибольший интерес.

При колоссальной популярности «Кавказского пленника», особенно среди русского офицерства, он вызвал довольно неоднозначные трактовки у современников Пушкина. В частности, Вяземскому, который начинал как оголтелый либерал, а потом, к 1880 годам, стал таким же оголтелым консерватором. принадлежит отзыв о «Кавказском пленнике»:

Мне жаль, что Пушкин окровавил последние стихи своей повести… Поэзия не союзница палачей… гимны поэта не должны быть никогда славословием резни.

Мы понимаем, что Ермолов – далеко не сатрап режима, благодаря его предупреждению спасся Грибоедов. Ермолов покровительствовал ссыльным декабристам – в общем, мы знаем другого Ермолова. Но для современников Ермолов – носитель начала зверского. Это крайне жестокий покоритель Кавказа, его рассматривали в одном ряду с Муравьевым – душителем Польши. «Польша и Кавказ, – говорил Дюма, – это два гнойника на теле России, с утратой обеих этих частей России когда-то предстоит смириться». Как видим, его пророчество сбылось наполовину. Ермолов, воспетый Пушкиным в финале, – не тот человек, который разрешает этот конфликт, это человек, который загоняет конфликт в глубину, который оставляет его тлеть. И финал поэмы рассказывает, как российское государство сняло конфликт архаики и модерна: архаика и модерн оказались в этом государстве на равных правах, одинаково под его тяжелой пятой.

«Кавказский пленник» – глубочайшая поэма о том, как в России в условиях экспансии Российской империи большинство конфликтов теряет свою актуальность. Остается только один конфликт – конфликт свободы и несвободы. О Пленнике говорится: «Свобода! Он одной тебя / Еще искал в подлунном мире». И вот он выходит на свободу – а куда он возвращается? Он возвращается в военный лагерь, в котором перекликались сторожевые казаки. Он из одной несвободы попадает в другую, армейскую, имперскую. Финал многозначителен, и в этом глубочайшее пушкинское прозрение, которое современникам было, конечно, неясно.