Дмитрий Быков - Русская литература: страсть и власть

Есть известный пример. Когда на раненых проводили испытание пенициллина, советский препарат оказался лучше американского. При том что количество раненых, процент исцелений был одинаков. Но количество пенициллина было разным. Русского препарата давали вдвое меньшие дозы. Его было мало. И вот «Кавказский пленник» – это художественный эффект, достигаемый вдвое, втрое, вчетверо, в десятки раз меньшими средствами. Во-первых, это вещь небольшая и страшно емкая, очень плотно написанная. Во-вторых, обратите внимание, как густо и точно прописан ее вещный мир. Малейшие детали запоминаются. Все, что горцы едят, то, как они надевают одни башмаки на другие, то, как одета Дина, молодая черкешенка, какого роста и сложения Жилин – мы всё это помним.

История «Кавказского пленника» выросла из эпизода 1853 года, когда Толстому было двадцать пять лет. В дневнике уже с привычным для него жестоким самоанализом он пишет, что был в деле и, кажется, вел себя неплохо. Он со своим чеченским другом, но мирным, звали его Садо (он потом перекочует в «Хаджи-Мурата»), охраняли обоз. Напали татары – на самом деле, по всей вероятности, чеченцы. Садо вскинул ружье, хотя оно не было заряжено, это произвело некоторое впечатление, и татары после нескольких выстрелов отстали. Достался им только молодой офицер, под которым подстрелили лошадь: она упала, офицер не смог встать – лошадь придавила ему ногу. Татары подскакали и зарубили его. Этот эпизод, из которого потом вырос «Кавказский пленник», попал в толстовские дневники и остался для него важной пробой, проверкой собственного мужества.

«Кавказский пленник» – быль, как определяет Толстой, – знаменует собой очень важный поворот в толстовской литературной работе. Тут появляются просторечие, сказовость, постоянные просторечные постпозитивные определения: у него было ружье дорогое, лошадь холеная и так далее. Но при этом намечается и некоторый духовный перелом тоже.

Трактовать толстовского «Кавказского пленника» довольно непростая задача. Есть отдельные подробные работы о том, что герои носят знаковые фамилии. Жилин – «жила, жилистый», это напряжение, некоторая аскеза, а Костылин все время опирается на костыль, он несамостоятелен духовно. И в общем, очень многие сводят мораль этого рассказа к тому, что плохо быть толстым, вот Костылин и остался в яме, а худой Жилин спасся.

Конечно, «Кавказский пленник» Толстого совершенно не про это. Тут промежуточный пока еще этап в долгой и очень интересной схеме толстовских отношений с исламом, и прежде всего с Кавказом. Для повести «Казаки» характерен еще некоторый ужас перед Кавказом и понимание, что кавказские традиции, кавказская аскеза, кавказский воинский долг вызывают у русского человека страх и непонимание. Этому противопоставлен добрый дядя Ерошка, который даже бабочку спасает от огня. А в «Кавказском пленнике» эти системы ценностей уже равносильны, и, между прочим, прямого-то конфликта между Жилиным и кавказцами нет. Жилина вообще воспринимают как друга, и больше того, герой способен спастись и выжить в той степени, в которой он примет местную систему ценностей. Он становится почти своим, и более того, многие его качества симпатичны горцам. У него никаких мировоззренческих установок, но у него есть гордость. Помните, как он переводчику велит сказать хозяину: «А ты ему, собаке, скажи, что, если он меня пугать хочет, так ни копейки ж не дам, да и писать не стану. Не боялся, да и не буду бояться вас, собак!» – и намеренно пишет письмо о выкупе так, чтобы оно до матери не дошло. Костылин же податлив, сразу демонстрирует готовность заплатить выкуп. У Жилина умелые руки, он может починить часы, он может починить ружье, он может починить замок – «днем ходит по аулу и рукодельничает». Он сделал Дине куклу и этим фактически спасся. В «Кавказских пленниках» Лермонтова и Пушкина есть некий эротический компонент – ничего этого у Толстого нет. Хотя Дине тринадцать лет и, в принципе, ее по местным законам уже пора выдавать замуж, но она очень инфантильна, она полюбила Жилина за куклу. И что замечательно, у Толстого в его были на маленьком пространстве важно все, даже порядок слов, – Жилин сделал ей куклу с носом, глазами и руками. Нос упоминается в первую очередь – большой горский нос. Эта кукла веселая – в пространстве, почти лишенном юмора. Потом наковырял в яме глины и из глины слепил Дине лошадь и курицу. Вот это художественное начало, которое есть в Жилине, удивительно гармонирует с собственным, пусть аскетическим, но абсолютно сакральным отношением горцев к искусству. Они его полюбили за то, что он умелец и художник.

По мысли Толстого, человек выживает в той степени, в какой он обладает добродетелями горцев, их профессионализмом во владении с оружием, их готовностью к испытаниям. Толстой вовсе не сторонник пользы. Жилин дорог горцам прежде всего, как и Толстому, своей эстетической составляющей. Он легкий. Вот это очень существенная черта толстовской поэтики. Мы Толстого ассоциируем с какой-то тяжестью, с бородой, с пахотой. А между тем как легко, одним касанием, точнейшими деталями сделан «Кавказский пленник», действительно кружево, гравюра. А Костылин тяжелый, и эта сырая тяжесть Толстому неприятна. Толстой любит толстых людей, у него толстые герои всегда хорошие. Это Кутузов, это Пьер Безухов, это круглый Платон Каратаев – все русское доброе и круглое. Но эта толщина должна быть легкой, как толщина Пьера, она должна сочетаться с силой, это не рыхлость, а это физическая сила. Когда Пьер срывает мраморную столешницу и замахивается на Элен, любуясь своей яростью, и ничего не может осмысленного выкрикнуть, кроме торжествующего «Авававава», мы в восторге. И быть толстым, по Толстому, значит прежде всего быть большим, сильным, нужна только легкость, отвратительна тяжесть. А Жилин легкий, его пытаются удержать с помощью тяжести, с помощью колодки, но он умудряется добраться до своих и с этой колодкой. А Костылина уж потом выкупили, «еле живого привезли». Радостные слова, но все-таки ехидные.

«Кавказский пленник» Толстого, повторим, – промежуточная фаза, промежуточная стадия толстовских отношений с Кавказом, компромиссная. Если ты будешь отрицать кавказскую злобу и кавказские архаические традиции, но перенимать лучшее, перенимать кавказскую легкость, гордость, силу, умелость, то это и будет идеалом. У Толстого это синтез, а не противопоставление. К концу своей жизни Толстой пришел к гораздо более мрачному мировоззрению, и не побоюсь сказать, что «Хаджи-Мурат» – это переписанный, подвергшийся ревизии «Кавказский пленник». Бытовые детали сходны, сцена действия, основные физические действия героев, их еда, их одежда, их язык – все сходно. Строй мыслей сходен. Не сходно другое. Главная мысль Толстого в «Хаджи-Мурате» такова: принадлежать к русской имперской бюрократической культуре, культуре Николая Палкина, Николая Павловича, очень плохо. Принадлежать к культуре имама Шамиля с ее такими же жесткими императивными требованиями к человеку очень плохо. Свободен только одиночка Хаджи-Мурат. Единственный достойный человека путь – это выпасть из всех сообществ и с неизбежностью погибнуть, сражаясь со своими, не будучи ни тем, ни этим. И Толстой поздний – это Хаджи-Мурат, как Толстой ранний – это Оленин из «Казаков», а Толстой зрелый – Жилин, который пытается вместить в себя всё.