Дмитрий Быков - Русская литература: страсть и власть

Все научные, чрезвычайно сложные, очень многочисленные трактовки «Вия» всегда представлялись мне некоторым колдовством на пустом месте, некоторой ритуальной пляской. Пожалуй, самое экзотическое из того, что я прочел за время подготовки к этой лекции, это версия о том, что Гоголь изображает в своей странной повести борьбу православия с католичеством, и церковь, в окнах которой застревают страшные сущности, – это идеальная католическая церковь с химерами, какой она ему рисовалась. То есть церковь после посещения нечистью и Вием католизируется и тем достигает своего, гоголевского идеала.

Еще более занимательны разнообразные психоаналитические трактовки, которые говорят о тайной ненависти Гоголя к православию и тайном страхе перед ним. И интересна трактовка Андрея Синявского, которая мне представляется наиболее близкой к истине. Она изложена в книге «В тени Гоголя». Это ироническая книга, и особенно пикантно в ней заявление Синявского: «Я многих спрашивал: “Откуда и для чего – «Вий», если Вий едва упомянут?!” – И многие мне возражали резонно: “Ну, просто так”, – отвечали…» Только тот, кто знает, что эссеистически эта книга сочинялась в лагере, поймет всю прелесть упоминания об этих «многих». О Пушкине они рассказали Синявскому немало интересного – о том, например, что Пушкин, чуя свой фарт, всегда носил с собой пару заряженных пистолетов, – но о Гоголе ничего внятного сообщить не смогли.

Гоголевская повесть, как совершенно правильно Синявский замечает, стоит в центре его творчества, ровно в середине: вещь 1835 года, слегка сокращенная и улучшенная в собрании сочинений 1842-го, вещь пограничная. Одним своим ликом, светлым, радостным, юмористическим, она как бы обращена к Киеву, к забавам бурсаков, грамматиков и риторов, к великолепной сцене попойки казаков, во время которой один все время жалуется, что он горький сирота, а другой, утешитель, не в силах удержать голову на плечах, постоянно роняет эту голову на стол, повторяя: «Так уж воля Божия положила. Уже что Бог дал, того не можно переменить». А второй – мрачный, темный, демонический лик повести – обращен к ночной Украине, к страшному хутору, на котором и детей не крестят, и не женятся, потому что церковь стоит в полном запустении, сам вид этого хутора напоминает собою адскую равнину, куда ведет длинный, очень крутой спуск, на котором лошади чудом не перевернули гигантскую брику, и сама эта гигантская брика выглядит адским каким-то транспортом, везущим непосредственно в ад. Помните разговор Хомы с возницей:

…если бы, примером, эту брику нагрузить каким-нибудь товаром – положим, солью или железными клинами: сколько потребовалось бы тогда коней? – Да, – сказал, помолчав, сидевший на облучке козак, – достаточное бы число потребовалось коней.

Осмысленный диалог с этими казаками невозможен: они, даже напившись, все время пытаются допытаться у бурсака, каково там, в бурсе, – образ какой-то нарастающей адской бессмыслицы.

В повести вообще много неясного, что Гоголь предусмотрительно списал на народность этой легенды, на ее такую чистую, непосредственную фольклорность. Не надо в народной сказке объяснять, что делала ведьма в хлеву, куда она положила Хому, что случилось во время его отсутствия с двумя его товарищами, с богословом и ритором. Не нужно объяснять, почему у ведьмы отдельно где-то на выселках тайный хлев для экспериментов, когда она по ночам изображает из себя грозную старуху, а днем является красавицей, – не проще ли красавицей обольщать путника? Абсолютно не прописаны остались таинственные истории предыдущих ее обольщений, скажем, история, когда она псаря Микиту так влюбила в себя, что он «сгорел совсем; сгорел сам собою». Все эти неясности легко устраняются, если мы откажемся от попыток рассматривать «Вия» как религиозное высказывание, метафизическое высказывание, фольклорное даже высказывание, а рассмотрим как историю любви, изложенную в безупречно романтическом духе.

Мы все забываем, что Гоголь – романтик. Разговоры о том, что Гоголь – великий реалист, может быть, еще имели какой-то смысл до набоковского эссе о Гоголе, где Набоков безупречно доказал, что нет ничего более далекого от реальности, чем гоголевский взгляд на вещи. Его постоянные гиперболы, невероятно яркие метафоры, его тягу символизировать все что угодно уж никак не назовешь реализмом.

Гоголь по преимуществу мифотворец, романтик, для которого любовь всегда существует в остром конфликте между реальностью и мифом и реальностью и прелестной гипнотизирующей нас выдумкой. Трагедия заключается в том, что выдумка заканчивается, мы видим реальность, и эта реальность убивает нас. Точнее всего, пожалуй, к этой трактовке подошел Синявский, сказав, что «Вий» – это повесть о зрении, «о страшном искушении и о страшной опасности – взглянуть и увидать», как оживают создания нашей фантазии и наши фантазии порвут нас в клочки, что, собственно, и случилось с Гоголем.

Довольно наивны легенды и о том, что Гоголь был девственником, что он был убежденным некрофилом, которого возбуждала только мертвая красота, вроде той, что, наблюдая за умиранием молодого красавца Виельгорского, он испытывал якобы эротическое возбуждение (о гоголевской некрофилии говорится в книге Кристофера Патни). Конечно, и Гоголь, и Пушкин любят описывать мертвые тела, но не потому, что их к ним тянет, а потому, что это прекрасная фабульная возможность («И до утра всё стучались / Под окном и у ворот»). Тот же Синявский, замечая, что мертвецы Пушкина всегда румяны, всегда вампиричны, всегда жизнерадостны, всегда полны жизни, имеет в виду лишь то, что Пушкин наполняет живой кровью создания своего воображения. Легенда о Гоголе-девственнике пущена Белинским, который в одном из своих писем, достаточно фривольном, пишет: «…до чего доводит и гениального человека онанизм». И тем не менее эта легенда, как и легенда о его посмертном пробуждении, оказалась исключительно живучей, Гоголь этими легендами окружен.

Другое дело, что Гоголь испытывал по отношению к любви тот мучительный комплекс, который многажды в литературе описан и который, пожалуй, наиболее ярко выражен у него в повести об Иване Федоровиче Шпоньке. Это панический страх перед браком. Но Гоголь, в отличие от большинства людей, на этом зацикленных, мог об этом писать, это аутотерапия с помощью литературы. Вполне возможно, и «Женитьба» есть такой акт аутотерапии: жених выпрыгнул в окно, лишь бы только не оставаться наедине с предметом любви.

Страх перед браком у Гоголя имеет и более высокую природу: у Гоголя представление о женщине как существе высшего рода и высшего ряда, как о существе полубожественном не терпит сличения с реальностью. Это катастрофа, крах. Вспомним его знаменитое письмо матери от 24 июля 1829 года, где он говорит, что он влюбился бы, но «она слишком высока для всякого, не только для меня», она слишком совершенна, он боится даже подойти близко – боится быть испепеленным. Гоголь матери никогда не врал. Он по отношению к ней всегда очень честен. Молитва матери, пишет он, имеет особый смысл, сердце матери различит любую ложь, разум матери всегда его оберегает. Поэтому, когда он рассказывает о том, что влюбился, но боится, это вполне вписывается в его психологический портрет. Более того, есть даже подозрение, что объектом его влюбленности была Александра Осиповна Смирнова-Россет, которую он называл «ласточкой Розеттой», с которой состоял в самой интимной, самой доверительной переписке, но и мысли у него не могло быть о том, чтобы к ней приблизиться, потому что она была замужем и утверждала, что никогда не оставит мужа, хотя оставляла всегда спасительный зазор, говоря, что он ей только друг.