Дмитрий Быков - Русская литература: страсть и власть

Почему я думаю, почему уверен, что Гоголь имел сексуальный опыт, хотя этот вопрос, конечно, десятый? Вспомним полет Хомы Брута на ведьме:

Он чувствовал какое-то томительное, неприятное и вместе сладкое чувство, подступавшее к его сердцу… <���…> Он чувствовал бесовски сладкое чувство, он чувствовал какое-то пронзающее, какое-то томительно-страшное наслаждение. Ему часто казалось, как будто сердца уже вовсе не было у него, и он со страхом хватался за него рукою…

Это сильное и полное описание любовного акта, метафорическое, разумеется, поскольку мы имеем дело с романтической прозой, но не узнать тех физиологически абсолютно точных деталей, которые разбросаны по этому тексту, человек, хоть раз проходивший через подобный опыт, не может. В этом суть этой истории и дальнейшее ее развитие. С одной стороны, перед нами романтическая любовь, которая неизбежно ведет к убийству, к гибели своего объекта, любимых убивают все. С другой стороны, самое страшное, что может произойти потом, – материализация этого объекта, это свадьба, это мертвец, приходящий из могилы, вечно романтический сюжет, для того чтобы забрать возлюбленного. Это траверсированная, вывернутая наизнанку история о том, как мертвый жених приходит за своей невестой. Мы помним ее по «Людмиле» и «Светлане» Жуковского, помним по «Леноре» Бюргера, переводившейся многократно. Панночка возвращается за Хомой с тем, чтобы забрать его в свой страшный мир. Почему страшный? Потому что для Гоголя женский мир – это мир хаоса, мир неупорядоченности, мир страстей, которые утаскивают за собой вполне рационального героя. Ведь Хома немного вор, немного врун, добрейшая, в сущности, душа. Больше всего он любит задавать трапака под музыку, выпить, покурить родную люльку. Для него мир хтонический, мир подземный, мир страсти абсолютно закрыт. Вот в этот мир сводящей с ума страсти его и уводит за собой панночка. Вот этого-то больше всего и боялся Гоголь. Боялся, что ясность его рассудка, в чем он не мог сомневаться, поскольку гениальность его бесспорна, ясность мысли, его творческий полет, его творческая сила уйдут в эту страшную бездну, она будет испепелена страстью потому, что страсть для него – это однозначно темное начало.

Разумеется, когда вся нечисть приводит Вия – это тоже достаточно легко трактуемый в психоаналитическом плане фрагмент, потому что что́ такое Вий? История носа, который отправился в странствия отдельно от тела, заставила Набокова говорить о том, что нос и детородный орган в случае Гоголя как-то странно перепутаны местами. Нос – это главная эрогенная зона в гоголевских произведениях, самостоятельно действующий фаллос. И Вий стоит в одном ряду с этим трехбуквенным понятием, что не требует никаких доказательств, потому что от него-то, от его звериной похоти в конце концов и гибнет Хома. Этот Вий стоит в одном ряду со страшным существом Дием (Дивом, богом ночного неба), со страшным Веем, вьюном, который обозначает собой вихрь, со страшным Нием – хозяином подводного царства. Вий – нечто тяжело движущееся, приземистое, страшно сильное, земляное – вот это и есть тот провод, который привязывает героя к аду, тот провод, который привязывает его к ненавидимому миру телесности. Ведь Хома Брут не просто так сделан философом, Хома Брут все-таки во многих отношениях человек, ориентированный на идеальное, при всей своей прагматике. А когда его силком загоняют в гроб страсти, в тесный дом, как трижды подчеркивает Гоголь эту метафору, здесь и коренится его гибель. Потому что страсть всегда могила, а в русской романтической, русской эротической утопии прекрасна только та любовь, которая не приближается к земному, которая не выдерживает сравнения с земным. И именно Гоголь первым задал в «Невском проспекте» этот страшный мотив превращения прекрасной дамы в проститутку, а Блок развил его предельно в своей «Незнакомке» и в своей жизни. Идеальный мир русского мечтателя – это мир, когда все земное отделено от тебя меловым кругом, а ты стоишь в круге своих фантазий безгрешных и прекрасных и не позволяешь мировому хаосу схватить тебя и утащить в свое подземное неёвое, виёвое царство. Это то, чему мы должны изо всех сил сопротивляться.

Чем больше я занимаюсь исследованием литературы девятнадцатого – двадцатого веков, исследованием крайне субъективным, тем лучше я понимаю, что самый большой интерес представляют неоконченные романы. И во главе авторов русских неоконченных шедевров торжественно стоит Гоголь, вероятно, самый умный из русских писателей, хотя это очень редко применяемый к нему эпитет.

Гоголь раздражал современников по двум причинам. Во-первых, он был искренне уверен в своем мессианском предназначении. Он считал себя гением, много об этом говорил, подробно писал, мог утомить кого угодно рассказом о том, как огромна задача, которую он на себя взвалил, и как надо всем за него немедленно начинать молиться, начиная с матери, потому что молитва матери делает чудеса, и кончая Аксаковым. Он чрезвычайно утомителен в своем стремлении учить всех уважать его величие. Белинский над этим издевался открыто: «Замечательно, – пишет, – как умеет он ободрять простых людей, чтобы они не пугались его величия».

Вторая причина для этого раздражения была гораздо весомее. Это единственный в русской истории, во всяком случае в русской литературе, случай адекватной самооценки. Даже Пушкин склонен был недооценивать себя:

такая легкая самоирония. Адекватно оценивал себя один Гоголь, понимавший, что взвалил на себя титаническую задачу, и эта титаническая задача ему по плечу. Задача была ни много ни мало – выдумать Россию, написать нациеобразующую, нациесозидающую книгу. Книгу, после которой страна бы увидела себя со стороны и осознала свои задачи.

Самое удивительное, что до тридцати пяти примерно лет, до того, как он земную жизнь прошел до половины, Гоголь в этом смысле поражений не знал. Сначала он выдумал Украину, и практически всё после «Вечеров на хуторе близ Диканьки» начало стремительно дорастать до заданного им образца. Народ начинает лихорадочно подлаживаться под него, то есть носить те одежды, которые он написал, говорить теми словечками, которые он выдумал, пахать так, как он придумал пахать, и даже к себе относиться так же, как он предписал, – с легкой насмешкой.

Благополучно выдумав Украину, выдумав украинскую историю, гигантского Тараса, который весит якобы десять пудов (и можно себе представить, как стонала бы под ним лошадь по кличке Черт, будь это правдой); выдумав Запорожскую Сечь, невероятную вольницу, массу грубых и жестоких обычаев (к истории Украины это имеет весьма касательное отношение), – выдумав всё это, Гоголь взялся за задачу чуть более сложную: он попытался выдумать Петербург и преуспел даже здесь. Он грандиозно выдумал в «Петербургских повестях» практически все мифы, на которых так или иначе с тех пор стоит петербургская проза.