Дмитрий Быков - Русская литература: страсть и власть

Что происходит дальше? Что должно было происходить во втором томе? Существует идея, которую упорно насаждало советское литературоведение, что якобы Гоголь пытался во втором томе изобразить хороших помещиков, а в третьем томе – отличных помещиков, но поскольку отличных помещиков не бывает, то его замысел потерпел поражение. Конечно, объяснять таким образом гоголевскую гениальную неудачу (или, может быть, даже и удачу, скажут многие) чрезвычайно наивно.

Идею, что «Мертвые души» имеют отношение к «Божественной комедии» Данте, впервые высказал Вяземский в комментарии к своей переписке с Гоголем. Но эти произведения роднит только трехчастная структура, совершенно необязательно возводить «Мертвые души» к истории ада, чистилища и рая – хотя бы уже потому, что задача «Мертвых душ» совершенно иная. И задача эта не в том, чтобы описать духовидческое, метафизическое пространство, а в том, чтобы каталогизировать и наиболее полно описать русское пространство совершенно реальное.

Догадка Вяземского – это догадка человека, который с самого начала хочет над Гоголем немного поиздеваться. И вот замечательная его запись о Гоголе: «Трудно же пришлось бы ему ломать свое повествование, чтобы мы увидели чистилище и тем более рай».

Но Гоголь совершенно не собирался ломать свое повествование в этом направлении. Если мы прочтем то, что осталось от второго тома, и попытаемся увидеть в этом любимую советским литературоведением задачу изобразить неплохих помещиков, так увидим, что некоторые из них, например Петух, еще и хуже, чем помещики первого тома.

Невозможно написать реальность, которой еще нет. Давайте вспомним, в каких нечеловечески тяжелых обстоятельствах Гоголь заканчивает второй том «Мертвых душ». Это мрачное семилетие, последнее семилетие Николая I (1848–1855 гг.), жуткая, склизкая и серая реальность, в которой ничего нет, дикая озлобленность друг на друга, слова сказать нельзя. Щедрин за несчастное идиллическое «Запутанное дело» едет в ссылку в Вятку. Достоевский сидит, Тургенев на съезжей (то есть в полицейском участке) пишет «Муму». Белинский умер. Некрасову для того, чтобы чем-то заполнять «Современник», приходится писать два романа: цензурные ножницы свирепствуют.

И в это время Гоголь с зубовным скрежетом, с нечеловеческими трудами дощупывает, дотягивается до того, что будет потом. Ведь в сущности вся история Левина в «Анне Карениной» уже есть в хозяйственных попытках Костанжогло и полной бесполезности этих попыток. Уже всё появление Елены из тургеневского «Накануне» предсказано Уленькой Бетрищевой. Уже Тентетников – один в один сонный Обломов, человек с порывами, у которого нет мотивации, и потому он откладывает всякие хозяйственные заботы и понимает полную бессмысленность любой государственной службы.

А дальше будут главы, где описывается узилище, куда попал Чичиков, где были его беседы с Муразовым, где рассказывалось о земельных аферах этого откупщика, – вот куда дострелила гоголевская невероятная фантазия. Это уже литература более поздняя, это «Обрыв» Гончарова, это «Воскресение» Толстого. Именно в этих главах вся омерзительность русского острога, вся иллюзорность русского перевоспитания должны были увидеться, отсутствие закона как главная российская проблема. Вот докуда дотягивалась могучая фантастика, могучий ум Гоголя.

Но пока не было пищи для этого ума, он и не мог ничего выдумать, и всё ему казалось недостаточно, и ниоткуда он не получал подтверждений своим догадкам. Если бы Гоголь прожил еще три года, неважно, ретроградом он встретил бы эти перемены или революционером, его развитие было бы непредсказуемо. Он вовсе не был обречен на тупик религиозной, мистической, мрачной философии отца Матвея, он должен был развиваться еще куда-то. Мы не знаем, что сталось бы с Гоголем, доживи он до 1855 года, до смерти Николая I, мы знаем одно: «Мертвые души» были бы дописаны.

Но сейчас, в 1852-м, он как рыба, выброшенная на песок, хватает ртом воздух, а воды нет, нет среды, которую можно было бы описать, и великая книга остается недописанной именно потому, что ее продолжения еще нет в жизни. Всё, что есть в России 1852 года, он уже каталогизировал в первом томе, второй том еще не наступил, а жить в творческой паузе еще три года он не может, он к этому не привык.

Что же, собственно, должно происходить во втором, а может быть, гипотетически, и в третьем томе, если бы они были написаны, если бы Гоголь, собравшись с силами, решил как-то закончить историю Чичикова? И вот здесь приходит на ум фраза Михаила Булгакова, который, кажется, один понимал Гоголя по-настоящему. Точнее, два автора: Булгаков и Зощенко, каждый со своей стороны. Зощенко, скорее, с сатирической, Булгаков – с мистической. Но из них можно составить такого коллективного русского Гоголя, Гоголя-2.

Булгаков писал о своей инсценировке «Мертвых душ» Павлу Сергеевичу Попову, ближайшему другу и первому биографу: «Первый мой план: действие происходит в Риме (не делайте больших глаз!)». И вот это, пожалуй, самая глубокая догадка: главным действующим лицом должен был быть Гоголь, пишущий «Мертвые души». Но что-то мне подсказывает, что и Итака Чичикова тоже была расположена где-то там.

Чичикову некуда вернуться: родителей нет, дома нет, перекати-поле. Жениться такой герой не может, да и вообще, как относился Гоголь к спасению через женитьбу, легко видеть в «Иване Федоровиче Шпоньке и его тетушке»:

Он снял шляпу, видит: и в шляпе сидит жена. <���…> Полез за платком – и в кармане жена. <���…> То вдруг снилось ему, что жена вовсе не человек, а какая-то шерстная материя; что он в Могилеве приходит в лавку к купцу. «Какой прикажете материи? – говорит купец. – Вы возьмите жены, это самая модная материя! очень добротная!» <���…> Купец меряет и режет жену. А портной говорит: «Нет, это дурная материя. Из нее никто не шьет сюртуки».

То есть жена – это некая материя, которая окутывает всю жизнь и лишает ее всякого смысла. Конечно, жениться Чичиков не может.

Чичиков может уехать из России, как Одиссей может уйти со своей Итаки. Занятие грека – это странствие, стихия грека – это море. Стихия русского – дорога. Дорога, поиск, встреча, разговор, безвыходное кружение. Но что же можно вынести из всего этого? Тройка несется, но куда и зачем она несется? И вот на этот вопрос может быть только два ответа.

Первый: движение – всё. Мы не знаем своей цели и нам не нужна наша цель, но мы движемся, и наше плавание важнее нашей Итаки. Чичиков – вечный странник, и в этом вечная правда. А есть второй вопрос, вернее, второй вариант ответа, самый лучший, и он, пожалуй, угадывается в том лирическом отступлении «Русь! что же ты хочешь от меня?». Как потом Рогожин в «Идиоте» смотрел на Мышкина, и Мышкин все время чувствовал на себе его взгляд, так Гоголь чувствует этот страшный взгляд России, нацеленный на него, взгляд Вия, и видит в этом взгляде страшную, преследующую его пустоту.