Дмитрий Быков - Русская литература: страсть и власть

Крестьянин рассказывает о партизанской войне. Крестьяне, увидав семью французов, бегущих с обозом, «сперва ухлопали мусью», причем без пули, пули не стали тратить – кулаками. Потом жена так убивалась по нем, что и жену из жалости, и ее, милую. Дети бегают, в голос, бедненькие, плачут. «Пришибли бедных поскорей / Да вместе всех и закопали». Чистое убийство из сострадания. Это очень по-некрасовски.

Некрасовская лирика крайне непривычна для любителя поэзии. Некрасов непривычен так же, как Бодлер, как Верлен с их внезапной эстетикой безобразного, которая во французской поэзии мало кем могла быть тогда представлена. Некрасов почти их двойник. Это такие русские «Цветы зла». И многие темы у них совпадают.

Некрасов – это торжество самой невероятной, детской, младенческой сентиментальности – можно ли читать без слез «Плач детей»? – в удивительном сочетании с жесткой, едкой, человеконенавистнической иронией, с ипохондрической желчью петербургского дня. Некрасов – это, как любил говорить Федор Сологуб, «сечь и солить сеченого», то есть мало того, что посечь, но еще и сверху посыпать солью. Это действительно в некрасовской природе.

Почему так происходит? Почему Некрасов низвел на землю небесную гармонию? Проще всего было бы сказать, что таков был его жизненный опыт. Или что это ответ на вопросы времени. Критика социологическая действительно так бы и ответила, и была бы совершенно права.

На самом деле Некрасов с самого начала, со сборника «Мечты и звуки», который он потом добросовестно уничтожил, более всего интересовался темой скандала, смерти, распада, разложения. И это можно было бы возвести к его родословной. Он был сыном нежной, сентиментальной страдалицы-матери, которая сбежала к его отцу-офицеру без родительского благословения. Что касается нравов этого отца-офицера, который, кажется, только к старости примирился с некрасовскими занятиями, с тем, что сын пошел по литературной части, то те, кто бывал в Карабихе, вспомнят рассказываемую там легенду, как крепостные разорили семейный склеп, надели череп Алексея Некрасова на палку и с ним шествовали по деревне. Такова была память о некрасовском папаше. Человеке, который избиениями загнал в гроб жену, который абсолютно не щадил собственных крестьян и который сыну запомнился прежде всего чудовищем. Не зря поэт говорил об отце еще при жизни как о псаре, имея в виду, конечно, не только его безумное увлечение псовой охотой.

Тем не менее Некрасов – полноправный наследник обоих родителей. От них мучительная, детская, нежная сентиментальность, и вместе с тем азарт, и вместе с тем пресловутые карты, и вместе с тем безумная увлеченность охотой, не говоря уже о том, что Некрасов – лучший литературный политик во всей русской истории. Он умел виртуозно дать взятку цензору, причем давал эту взятку не только за картами, но и предлагая лучшие охотничьи угодья. Он десять лет, а потом еще три года в условиях полузапрета вел лучший русский журнал и в 1850-е годы сумел сделать «Современник» не просто популярным и читабельным, но прибыльным. Он первым начал платить литераторам серьезные гонорары. Он умел обойти цензуру и шел ради этого на полное забвение собственных принципов. У всех на памяти несчастный и, слава богу, несохранившийся мадригал Некрасова Муравьеву-вешателю, написанный после покушения Каракозова на Александра, прочитанный на обеде в Английском клубе в 1866 году и стоивший Некрасову репутации.

Когда я вспоминаю об этом злосчастном эпизоде, я с ужасом думаю о чистых руках всех этих обвинителей, которые Некрасову не могли это простить. Вот сидит Герцен за границей – пострадал человек, конечно, в Вятке в ссылке побывал, – но это человек, который свою жизнь и жизнь своих близких сумел превратить в полноценный хаос и ад. Человек, в котором удивительная мания моральной правоты сочеталась с какой-то органической, невероятной нечистоплотностью в личных отношениях. Человек, который свою бурную и страстную жизнь оправдывает во всем, а Некрасову не прощает сомнительных панаевских историй с огарёвским наследством, – Некрасову, который всю вину взял на себя!

После муравьевского мадригала Герцен пишет: «Браво, Некрасов… браво! <���…> Признаемся… этого и мы от вас не ждали» – то есть наконец-то мы увидели всю меру низости, подлости и падения г-на Некрасова. И пишет это человек, сидящий в Лондоне, о человеке, который в Петербурге спасает единственный легальный журнал, спасает ценой собственной репутации! И тем не менее иной гражданский борец до сих пор вам скажет, что у Некрасова были ошибки и слабости, а Герцен – белое знамя русского либерализма, ничем не запятнанный и твердо стоящий на своих позициях.

Но проштудировав его биографию, мы не найдем ни одного не только сомнительного, но хотя бы этически двусмысленного поступка. Прочитав хронику его жизни, мы поражаемся тому упорству и той самозабвенной отваге, с которыми он возводил здание русской либеральной печати. Читая его лирику, мы видим перед собой образ одного из самых самомучительных, я бы сказал, самых мазохистских русских литераторов. Некрасов упорно и страстно ненавидит себя, спрашивает с себя, мучается бессонницей и на полях собственных воспоминаний делает пометку об этом самом муравьевском чтении: «Хорошую ночь я тогда провел». Писано это на полях черновика стихотворения:

Он всю жизнь первым сам себя терзает и на части рвет. И вот вопрос: за что? Вопрос для Некрасова фундаментальный. И проблема, разумеется, не в тех либеральных заблуждениях, за которые, по словам Ленина, он жестоко сам себя клеймил и называл их исторгнутым у лиры неверным звуком («У лиры звук неверный исторгала / Моя рука…). Ленин, кстати, был недурным литературным критиком. И уж в чем, в чем, а в той литературе, которую любил, он неплохо разбирался. Я думаю, что лучшие статьи о Толстом принадлежат его перу. Понимал он и Некрасова.

Конечно, Некрасов винил себя не за свои либеральные отступления. Я думаю, некрасовское имманентное чувство вины во многих отношениях проистекает оттого, что он на всю жизнь, и очень рано, уязвлен зрелищем чужого страдания. А в этом чужом страдании обязательно должен быть крайний, должен быть виноватый. Вот тот же Кушнер в одном своем недавнем стихотворении говорит: