Дмитрий Быков - Русская литература: страсть и власть

Так и Некрасова упрекают в примитивизме вместо того, чтобы просто сказать: «Нам очень мешает в его лирике та несколько циничная амбивалентность, которую он позаимствовал от народного сознания. Нам не очень нравится, что у Некрасова нет правых и виноватых. Страдания есть, а причины этого страдания и виновника этого страдания нет». Но не станем же мы говорить, что в поэме «Мороз, Красный нос» – высшем лирическом свершении Некрасова, в гениальном лирическом эпосе, – кто-нибудь виноват? Никто там не виноват, вовсе не крепостная зависимость погубила Фрола, умер он от болезни, семья богатая, зажиточная, как и семья крестьянки в «Кому на Руси жить хорошо».

В «Кому на Руси жить хорошо» есть образ рока, нарисованный с абсолютно фольклорной мощью, – это тот самый Мороз, Красный нос, дедушка, который ходит-похаживает, или поглаживает кого-то, или постукивает, а как он решит – этого никто не знает.

Есть здесь какие-то логические причины? Нет, абсолютно. Мы не можем Некрасову простить этого фольклорного, дохристианского, очень крестьянского отношения к жизни: «Бог дал – Бог и взял». Нет виновного, нет закона, есть судьба и ужас – и ничего кроме. А утешаться можно только соленой народной шуткой, в чем Некрасов тоже был большой мастер.

И вот, пожалуй, самое точное стихотворение о русской судьбе – это гениальная баллада «Выбор», тоже очень фольклорная по своему духу.

Эта баллада не зря называется «Выбор», потому что каждая попытка спасения оборачивается новой гибелью, и это очень по-русски и очень по-некрасовски.

Что же нас в этом утешает? Утешает нас, как ни странно, вот эта самая амбивалентность и умение в какой-то критический момент усмехнуться, посмеяться над этим, перемигнуться перед смертью. И Некрасов ведь не потому так любил народ, что жило в нем народническое убеждение, будто в народе есть какие-то вековые нравственные начала. Некрасов, в отличие от Толстого, с этим народом был по-настоящему близок, он с ним охотиться ходил, он с ним любил выпить, он с ним в беседах проводил много времени – вспомним хоть «Деревенские новости». И когда, измученный болезнью, болезнью мучительной и некрасивой, раком прямой кишки, Некрасов в 1875 году собирался застрелиться от боли, он сказал об этом только егерю, другу своему, который вырвал у него ружье. И после операции Некрасов прожил еще два пусть мучительных, но плодотворных года. То есть были вещи, о которых он только с народом и мог говорить, – не в силу того, что ему было присуще абстрактное народолюбие, а в силу того, что он с этим народом абсолютно совпадал в главном – в презрении к смерти, в этой нравственной амбивалентности, которая позволяет выдержать очень многое, в этой насмешке над горем, в умении смеясь это горе переносить.

Есть у Некрасова и еще одно удивительное, тоже роднящее его с народом чувство. Можно назвать это чувство азартом, можно форсом, но, скорее, вызовом, эпатажем, умением бросить в лицо врагу не просто «железный стих, облитый горечью и злостью», а циническую шутку, умение выпендриться, щегольнуть перед концом. Это есть даже в «Русских женщинах», в гениальной поэме, написанной рыцарски для того, чтобы дать возможность русскому читателю читать недоступные на родине записки Волконской, под прозрачными псевдонимами зашифровав главных героинь, опубликовать русские стихотворные переложения французских текстов, известных только в заграничной публикации. Тысячи людей, не читавших ни воспоминаний Волконской («Бабушкиных записок»), ни воспоминаний Трубецкой, знают их в некрасовской формуле. И вот это останется с нами навсегда:

Чтобы в руднике выразиться этак по-французски – в этом, безусловно, что-то есть. Не зря Юрий Домбровский во время допросов любил ругаться на следователя по-французски и восхищался тем, что следователь ничего не понимает. Этот вызов, этот блеск, этот форс, который есть в русской душе, Некрасову чрезвычайно удавался.

В свое время Нонна Слепакова ставила довольно забавный литературный эксперимент: она зачитывала школьникам, у которых вела в молодости литобъединение, следующее стихотворение: