Дмитрий Быков - Русская литература: страсть и власть

говорят ей странники в озлоблении. Все прошли перед ними, и у всех ровно одно счастье: слава богу, не до смерти! И после этого странники в отчаянии со всеми распивают это ведро и становятся абсолютно счастливы. Это очень по-некрасовски.

«Кому на Руси…» – вовсе не сатирическая поэма, это народный эпос. Эпос странствия, русская «Одиссея», поделенная на семерых, потому что в одиночку в России странствовать невозможно. Мало того что не выживешь, но тебе не с кем выпить, не с кем поговорить. Вот и ходят они всемером, эти семь темпераментов в диапазоне от старика Пахома, который все произносит потужившись, до Прова, которому, наоборот, все легко и понятно, такой мегахолерик (психологи-то выделяют четыре темперамента, но в России их семь, вероятно, потому, что страна гораздо более широка в этом смысле и богата). Бродят они и в результате находят одну историю, которая могла бы потянуть на полноценный психологический роман.

Это очень русская история, более чем актуальная для современной России. В главе «Последыш» (из второй части) наши мужики заходят на двор помещика, которому не говорят об отмене крепостного права. Не говорят потому, что если он, Утятин-князь, ужасно собой гордящийся, узнает эту печальную историю, кондратий хватит его сразу же. И «мир решил помалчивать / До смерти старика».

А однажды этот князь, Последыш, объезжает якобы свои владения и видит, что мужик Агап Петров срубил дерево.

В результате Агапа порют, но порют не по-настоящему:

Садится, выпивает, закусывает, не забывает орать, доносится характерный звук порки… А через два дня помирает. Барину ничего, а Агап помер. Вот очень интересный вопрос: почему?

Агап, который благополучно перенес все ужасы крепостного права, помер после его отмены, ненадолго вернувшись в это состояние. Свободному человеку в рабство возвращаться нельзя, это для него смертельно. И вот это самый точный и самый важный для всех нас некрасовский прогноз, особенно когда мы слышим разговоры о том, что раскачиваем лодку.

Не одну такую историю выслушали странники. Вот рассказ Ионушки «О двух великих грешниках» из главы «Странники и богомольцы». Это идущий на обочине текста сюжет о Кудеяре-атамане. Это легенда, которая широко представлена на Востоке, и в России много разных ее версий.

Здесь очень важен христианский мотив; еще важнее, что эту легенду, часто подаваемую как исламскую, Некрасов пытается привязать именно к православному контексту. Начиная свой рассказ, Ионушка говорит:

Это наше родное и очень православное. Кудеяр-атаман впал в покаяние, убил полюбовницу – пусть не мешает каяться, разогнал всех своих подельников и стал подвергать себя очень утонченному истязанию: ему явился «в молитвенном бдении некий угодник» и сказал, что тем же огромным ножом, которым разбойничал, он должен срезать огромное дерево – дуб.

И вот пытается Кудеяр это дерево срубить своим ножом, ничего не получается. А мимо едет помещик, который, услышав его трогательную историю, реагирует следующим образом:

Услышав это радостное заявление, забывший обо всем Кудеяр-атаман, уже старый схимник, бросается на помещика, всаживает нож ему в сердце, и в ту же секунду, естественно:

Как только он убил одну гадину, тут же простились ему все остальные грехи. «Господу Богу помолимся: / Милуй нас, темных рабов!» – заканчивается эта легенда. Это тоже очень православное и очень русское понимание происходящего. Достоевский, читавший Некрасова очень внимательно, может быть, сам того не замечая, перенес ситуацию в разговор Ивана и Алёши о барине, который затравил собаками на глазах у матери ее мальчика. Но мы прекрасно понимаем, что сама по себе эта история восходит к Кудеяру-атаману.

Так вот, Некрасов ушел из жизни с удивительно точным пониманием того, что терпеть иногда хуже, чем восстать. Что терпеть – подлей. Что каких бы оправданий мы ни придумывали для своего рабского положения, рухнуть это страшное дерево может только при одном условии. Не обязательно при условии убийства, не обязательно при условии бунта, но при условии того, что кому-то вдруг возьмет и надоест это сносить.

И я думаю, что из всей русской литературы Некрасов больше всего потрудился над тем, чтобы нам это надоело.

Про него довольно жестко говорит, если мне память не изменяет, Туробоев в романе Горького «Жизнь Клима Самгина»: «Толстого читают, Достоевского читают, а Тургенева прочитывают из уважения к русской литературе». Тургенев оказался в русской прозе в положении единственного европейца. Пушкин в свое время говорил: «Правительство все еще единственный европеец в России», – но если в отношении правительства это сомнительно, то в отношении Тургенева, к сожалению, верно. Он оказался в позиции благовоспитанного мальчика, который пришел сказать какую-то свою правду в компанию очень талантливых и очень плохо воспитанных детей, причем небогатых, разновозрастных, шумливых. И конечно, оказался ими оттеснен. Но только в нашей среде, родной, российской, тогда как в Европе современники были от Тургенева в восторге. Флобер ставил его значительно выше Толстого, которого упрекнул в одном из писем в том, что тот слишком повторяется и слишком философствует. Мопассан считал Тургенева не только изобретателем слова «нигилизм», но и, безусловно, первым из европейских мастеров саспенса; один из устных рассказов Тургенева лег в основу мопассановской новеллы «Страх», а из «Муму» сделана «Мадемуазель Кокотка» – увы, сильно испорченная в мопассановском пересказе.

Европа Тургенева ценила. Из Тургенева в Европе выросли многие, вышли, как из гоголевской «Шинели». Европейский идеологический роман, каким мы знаем его, – короткий, насыщенный диалогами, лишенный однозначной позиции (как романы Гюисманса, например, или Жоржа Дюамеля, или Андре Жида, а Гончаров в раздражении писал даже о «тургеневско-флоберовском» жанре), – вырос вовсе не из толстовской традиции, а вырос из Тургенева. Тургенев популярен в Англии, его любит Германия – он как-то принят у воспитанных людей, для нас же с вами он подозрительно благовоспитан. Не говоря уже о том, что о морали тургеневского романа мы, как правило, не можем судить однозначно. Знаменитая двойственность тургеневской позиции, выбор между человеком сильным, но жестоким и человеком рефлексирующим, умным, но бесполезным наиболее наглядно обозначены в его саморазоблачительной статье «Гамлет и Дон Кихот», где все симпатии автора формально на стороне Дон Кихота, а любовь – на стороне Гамлета.