Дмитрий Быков - Русская литература: страсть и власть

Обратим внимание: все положительные герои Тургенева – во всяком случае, любимые герои Тургенева, – стоит им приняться за какое-то дело, кроме праздного досуга, становятся чудовищно, непоправимо смешны. Достаточно вспомнить эпизод из «Нови», когда Нежданов идет в народ со своими проповедями. Народ над ним потешается. Его затащили в кабак, напоили, и он начинает нести такую чушь, что Марианна и Маркелов, другие позитивные герои «Нови», начинают нам казаться кем-то вроде апостолов веры, потому что на фоне несчастного протагониста они хотя бы знают, зачем жить.

Все тургеневские герои, которые пытаются действовать, должны прежде удавить в себе Муму, а сделать этого они категорически не могут. Поэтому и Литвинов, герой «Дыма», так долго, так мучительно пытается избавиться от любви, а потом понимает, что выше любви никакой ценности не будет, и возвращается к Татьяне. Поэтому и Базаров гибнет, поэтому гибнет Рудин, причем гибнет на чужих баррикадах. Об этих мучающихся рефлексией героях, как Лаврецкий из «Дворянского гнезда» (я уж не говорю про героя «Аси»: девушка бросается ему на шею, а он начинает размышлять, а что из этого будет), Чернышевский и пишет статью «Русский человек на rendez-vous ».

Но давайте представим, что герой воспользовался доверчивостью и невинностью влюбленной девушки. Может ли он заслуживать хоть какого-то почтения, хоть какого-то уважения? С точки зрения русского революционера – да, он правильно воспользовался революционной ситуацией. Но с точки зрения любого нормального человека моральная правота – на стороне тургеневского героя. Тургеневский герой не готов променять душу на успех. И более того, герой бездеятельный, герой, который не совершает поступка в решительный момент, Тургеневу глубоко симпатичен. Почему же это так? Может быть, именно потому же, почему Окуджаве, как справедливо когда-то писал Владимир Новиков, не надо было воевать, чтобы написать свою военную литературу:

«Это воинство сможет и остановить войны, и открыть новые перспективы перед Россией третьего тысячелетия».

Самая прагматичная стратегия – это в кирсановском Марьине играть на виолончели. Успешно только то, что непрагматично. Прекрасно только то, что бесполезно. Вот почему Тургенев так ненавидит статьи Добролюбова о себе, настолько ненавидит, что рвет с «Современником», – ненавидит потому, что из его романов пытаются сделать молоток для забивания гвоздей, в них пытаются увидеть прагматику – в произведениях, в общем, достаточно чистого искусства. Прекрасная смешная бесполезность, наивная бесполезность, виолончель для pater familias – вот то, что, по Тургеневу, дает человеку право жить и дает ему моральную победу. Не буду напоминать и о том, что пресловутая скрипка становится главным инструментом завоевания женщины и, следовательно, завоевания мира в гениальной новелле Тургенева «Песнь торжествующей любви». Конечно, это простая вариация на тему чистого искусства, но если мы вспомним этот рассказ, вспомним одну из самых жутких сцен в русской литературе, когда герой, вернувшийся из таинственного странствия, Муций, с закрытыми глазами повторяет: «Друг проснулся, недруг спит – / Ястреб курочку когтит! / Помогай!» – мы поймем, что это не такое простое сочинение. И в нем заложен не только присущий Тургеневу саспенс, тихий, мягкий ужас, но и в первую голову мысль о могучей, победительной силе бесполезной и бессмысленной скрипочки. Вот, может быть, именно поэтому Тургенева так сильно недолюбливали радикалы, пытавшиеся приспособить его к советским нуждам, – «Отцов и детей» они брали, а все остальное отметали.

Как известно, высшим триумфом Достоевского, пиком литературной и человеческой его карьеры было выступление при открытии памятника Пушкину. Тогда именно Достоевский получил от поклонниц лавровый венок, который он возложил к памятнику, Достоевский был героем дня, речь Достоевского вошла в анналы. И лишь очень немногие – как Глеб Успенский, писавший газетный отчет об этом событии, – сообщили, что на следующий день, перечитав речь Достоевского и не имевшую никакого успеха речь Тургенева, поняли, что речь Достоевского, так всех заводящая, была совершенно бессодержательна, тогда как речь Тургенева содержала в себе ряд ценных и прекрасных логичных мыслей.

Все комплименты, которые сделаны Достоевским Пушкину, сделаны русскому национальному духу, не говоря уже о том, что манера Достоевского, его хриплая, безумная, гипнотическая речь действует на публику замечательно. Поэтому речь Тургенева, сказанная нормальным голосом нормального человека, и не произвела столь сильного впечатления. А о чем говорит Тургенев? Он говорит о гармонии и соразмерности, о прелести точной формы, о дисциплине. О том, что нам еще до национального мессианства расти и расти, потому что гений есть самовоспитание. Говорит о пушкинской гармоничности как о неотъемлемой черте личности, о том, что Пушкин – это школа, что Пушкин – это опыт, который нам еще только предстоит понять и повторить. Это нелестно, некомплиментарно, тяжело, но Тургенев, ничего не говорящий нам прямо, требующий думать, требующий выискивать скрытые смыслы, аллюзии, композиционные намеки, – этот Тургенев есть лучшая школа для души. А то, что он не занимается вопросами о том, хорошо ли убивать старух, или хорошо ли по-долоховски брать у друга деньги и спать с его женой, – так он потому этим не занимается, что эти вопросы для него ясны. Все, над чем билась тогда молодая русская литература, представлялось ему, человеку воспитанному, понятным, скучным, слишком очевидным, чтобы разбирать эти вопросы. И потому большинство мистических сюжетов Тургенева разворачивается вокруг вещей действительно важных. Не вокруг старика-сладострастника и четырех его сыновей, а вокруг, например, девушки, которая после смерти умудряется влюбить в себя робкого юношу («Клара Милич»). Потому что интересны на самом деле только робкие, тонкие и трудновыразимые вещи.

«Муму», книга с огромной традицией, породившая, точнее, эту традицию, страшно популярная на Западе, очень известная в России, – вещь с загадкой, с трещинкой. Она кажется чрезвычайно простой, очевидной, но благодаря сложному философскому и отчасти, страшно сказать, эротическому подтексту, до сих пор вызывает довольно лютые споры.

Тургенев, как самый деликатный, как самый воспитанный из русских классиков, охотно соглашался с взаимно исключающими трактовками. Старший Аксаков пишет ему: «Как уловили вы дух русского народа, ведь он такой же молчаливый великан, который еще скажет свое слово». «Как вы верно поняли идею моей повести!» – пишет ему в ответ Тургенев. Другие говорят, что в произведении этом опоэтизирована покорность русского народа, который всегда следует своему долгу и никогда не станет поднимать руку на господ, а, скорее, уничтожит самое дорогое. И с этой трактовкой скрепя сердце соглашается Тургенев. Третьи пишут, что вещь эта является протестом против крепостничества, и с этой трактовкой Тургенев соглашается охотно.