Дмитрий Быков - Русская литература: страсть и власть

Но сознание Некрасова устроено так, что для него должен быть виновный, и этот виновный – он сам. Всякий раз, как он видит страдания, – а зрение его устроено так, что «мерещится мне всюду драма», как сказал он сам, его сознание приковано к боли, – всякий раз ответчиком оказывается он. И тут, конечно, все будут вспоминать замечательное стихотворение «Вчерашний день, часу в шестом…», над которым многие довольно убедительно издевались. Вот, например, довольно точная, по-моему, элегантная пародия некрасовских же времен:

Но тем не менее Некрасов был прав, называя свою музу не то что сестрой всякого страдания, а, пожалуй, виновницей всякого страдания.

После этого чудовищного перечня – какой тут Диккенс с его работными домами?! Я уж не говорю о том, что сам по себе этот великолепный пятистопный хорей – монотонный, дикий, взрывающийся в конце вот этим:

Какие уж там детские игры? Какое веселье? Ну, и финал убийственный:

Не станем упоминать о том, что Достоевский именно у Некрасова позаимствовал знаменитый сон Раскольникова о лошади. Второй раз она отзовется у Иннокентия Анненского, прямого потомка Некрасова по той же мазохистской линии:

Конечно, вспомним некрасовский мотив и у Маяковского в «Хорошем отношении к лошадям». Этот страшный, мучительный образ загнанной лошади, над которой глумится и сам несчастный мужичонка, пришел из Некрасова, из его самоненависти, порожденной зрелищем чужого страдания.

Вот что еще интересно: почему Некрасов всю жизнь считает себя крайним. Известно, что Белинский признал его как поэта после знаменитого стихотворения «В дороге» («Скучно! скучно!.. Ямщик удалой…») 1844 года, удивительно зрелого для двадцатитрехлетнего автора. Кстати говоря, это была не первая похвала, которую Некрасов услышал от Белинского. Первую услышал он в 1843 году, когда они вместе сели за преферанс. Комплимент был довольно сомнительный: «Вы, Некрасов, нас всех без сапог оставите!» Это, разумеется, было неверно, поскольку именно Некрасов фактически содержал Белинского и его семью в последние годы. Не в последнюю очередь благодаря прекрасному умению вести дела и тонкому коммерческому расчету.

Тем не менее первого литературного комплимента удостоилось именно стихотворение «В дороге». Вот оно-то и поражает нас больше всего сочетанием сострадания и глумления. Некрасов не только предъявляет нам ужасную картину, Некрасов еще действительно «присаливает» сверху и вслед за этим гнусно ухмыляется над произведенным эффектом.

Но ямщик вместо этого отвечает:

И рассказывает жуткую историю крестьянской девочки, которую взяли в господский дом, воспитывали вместе с господской дочерью, а потом барин помер, и ее сослали обратно. То ли чем-то наследнику нагрубила, а может быть, как мы догадываемся, не ответила на его домогательства. И вот:

вещь совершенно недозволительная. И в финале мы, наконец, узнаем о том, что:

Вот в этом – еще и усмехнуться под конец – очень много Некрасова. Состояние русского человека, который рыдает, от этого ненавидит себя и в конце усмехается, чтобы было легче терпеть свое бессилие, – эту русскую триаду Некрасов выразил точнее всего.

Многие говорят, что некрасовская муза, пожалуй, грубовата и простонародна. Но ведь простонародна она не потому, что он прибегает к грубому, примитивному средству выражения. На самом деле оркестровка стиха у Некрасова невероятно тонка. В русской литературе – и это при том, что и Блока мы знаем, и Мандельштама знаем, и Пушкина помним и любим, – трудно найти стихотворение, которое было бы мощнее и трагичнее оркестровано, чем «Еду ли ночью по улице темной…» с этим знаменитым, зафиксированным еще Шкловским повтором «ули – но, ули – но».

Давайте вспомним еще и о том, что, когда Окуджаве понадобилось оркестровать «Путешествие дилетантов», насытить его поэтическими лейтмотивами, главным лейтмотивом этого мучительного романа стало двустишие Некрасова:

И всякий, разумеется, продолжит это сквозное, несчастное:

Можно ли себе представить в русской поэзии более совершенные стихи? Не зря Мандельштам в критические минуты своей жизни говорил:

Некрасов всегда приходит на помощь русскому поэту, когда он теряет, по Мандельштаму, самое дорогое – сознание своей правоты. Оказывается, из сознания своей неправоты можно делать куда более мощную и пронзительную поэзию. Пресловутые упреки в формальных несовершенствах, в грубости, в определенном схематизме, в пресловутых глагольных рифмах – все это от лукавого, от непонимания чего-то смутного. Так упрекают человека, которого не смеют упрекнуть в глаза, что он жулик или вор, вместо того чтобы сказать, что он просто дурак и скотина. Мы все время ищем эвфемизм.