Дмитрий Быков - Русская литература: страсть и власть

Очень трудно ответить на вопрос: в чем же, собственно, это удивительное русское предназначение? И ответ здесь, пожалуй, может быть только один: нет здесь никакого смысла, нет никакого конца у этого движения, оно само себе цель.

Все другие страны живут со смыслом, и все другие нациеобразующие романы как-то заканчиваются. Закончен «Ругон-Маккары», закончен цикл Бальзака, и был бы закончен, уж точно, если бы Гюго дожил, роман «Отверженные», с которого Толстой брал модель для «Войны и мира». Закончены тем, что произошел какой-то духовный скачок, какая-то эволюция, общество изменилось, герой изменился. А у Гоголя ничего этого не происходит.

Чичиков мог бы понять, пожалуй, только одно: во всей этой великолепной стихии хитрости, подвига, низости, красоты нет никакого смысла. Более того, может быть, Россия для того и существует, чтобы гасить чужие смыслы, чтобы попытаться загубить коммунизм, который иначе погубит мир, чтобы не пропустить никуда фашизм, в том числе свой собственный. Это то огромное пространство, в котором всё утонет и ничто никуда не пройдет. И это тоже функция, это тоже миссия. Потому что жизнь, в которой нет смысла, может быть невыносима внутри, но прекрасна со стороны.

И очень может быть, что в финале романа какой-нибудь западный мыслитель спрашивал бы, наконец, Чичикова: «Да кто вы, собственно, такой и для чего всё?» – а Чичиков только разводил бы руками и смотрел бы на него так же неотрывно и непонятно, как Россия, и остался бы для всего мира такой же прекрасной и вдохновляющей загадкой.

Мне в любом случае кажется, что, если бы «Мертвые души» были закончены, этот роман заканчивался бы не финальной точкой Чичикова странствия, а тем, что Чичиков уезжает дальше, тем, что этот Одиссей понимает: никакого дома у него нет, его дело – вечно странствовать по вечной плоскости, в которой нет и не может быть никакого второго этажа.

Очень возможно, что Гоголь придумал такой финал. Очень возможно, что этот финал его отвратил. Очень может быть, что именно поэтому он решил не писать второго тома, дождавшись, пока в России что-нибудь наконец изменится. Но, как показала история, скорее все гоголи вымрут, чем переменится что-то в этой реальности.

С тех пор русская литература безуспешно пытается написать второй том «Мертвых душ», но для этого надо, чтобы закончился первый.

Такой любовной лирики русская поэзия ни до, ни после Некрасова не знала. Лучше всего, вероятно, сказал об этом Кушнер, показав, почему Некрасов и есть наш самый родной поэт.

Кушнер лучше всех сумел сформулировать то, что дает нам Некрасов: «Это, кроме высоких материй, то, что мучает всех и роднит». Вот это ощущение родной, но неизбывной, кровной, близкой муки, с которым Некрасов к нам и приходит.

Место Некрасова в русской литературе – до сих пор место довольно двусмысленное и спорное. Трудно найти человека, который бы сегодня, как студенты на похоронах Некрасова, при словах, что он стоит рядом с Пушкиным и Лермонтовым, крикнул бы: «Выше! Выше!» Но я бы уверенно крикнул: «Если не выше, то рядом, очень близко!» Во всяком случае, вся дальнейшая русская поэзия так или иначе пошла от некрасовского корня, даже у таких несхожих авторов, как Блок и Бродский. Бродский просто прямой наш потомок по Некрасову. И прожили они одинаково – пятьдесят шесть лет. И тема любви у них решалась всегда одинаково – как желчная ссора, и противостояние, и нарочитая прозаизация русского стиха. «Любовная песнь Иванова» Бродского не случайно имеет подзаголовок «Подражая Некрасову».

Так вот, Некрасов, который сумел низвести до нашего с вами бытового, разночинного уровня небесную гармонию Пушкина и отчасти Лермонтова, почему-то оценивается сообразно с обидчивым заявлением Тургенева, который в июле 1855-го писал ему:

Стихи твои «К ***» – просто пушкински хороши – я их тотчас на память выучил, —

а в январе 1870-го заявлял:

Я убежден, что любители русской словесности будут еще перечитывать лучшие стихотворения Полонского, когда самое имя г. Некрасова покроется забвением [5] Письмо редактору «Санкт-Петербургских ведомостей». .

Но мы видим, как оно покрылось забвением. Имя Полонского не каждый свяжет даже с самым известным его стихотворением, немногие вспомнят, что это ему обязаны мы романсом «Мой костер в тумане светит…». А имя Некрасова продолжает оставаться не просто живее всех живых – оно вызывает бешеные, абсолютно непримиримые споры. Кому-то кажется, что это совершенно не поэзия, чей-то слух попросту оскорблен, иные, прочитав некрасовское стихотворение «Так, служба! сам ты в той войне…», говорят, что более наглой клеветы на русский народ им не встречалось, и это, разумеется, доказывает, что поэзия Некрасова живет и побеждает. Потому что поэзия жива ровно до тех пор, пока она ненавистна.

Вспомним, кстати, и это стихотворение, которое очень любили процитировать в свое время все враги- ненавистники Некрасова.