Дмитрий Быков - Русская литература: страсть и власть

Поэма Лермонтова написана в четырнадцатилетнем возрасте и как таковая не может рассматриваться всерьез именно потому, что это произведение, во-первых, наивное, во-вторых, лоскутное. Автор пока только репетирует эпический жанр, щедрой рукой тащит из Пушкина, причем из разных текстов, в том числе из только что напечатанной шестой главы «Онегина». Примечательно здесь одно: беря пушкинский сюжет, Лермонтов в значительной степени корректирует две вещи. У Пушкина песня черкешенок – это один из самых знаменитых впоследствии, многократно положенных на музыку его текстов «Не спи, казак: во тьме ночной / Чеченец ходит за рекой». Это песня агрессивная, которая призывает быть настороже. У Лермонтова же песня мирная, любовная, почти идиллическая. Она отражает лермонтовское отношение к Кавказу, о котором скажем позже. А вторая значительная перемена – и это выдает в четырнадцатилетнем Лермонтове уже большего психолога, нежели был в двадцать лет Пушкин, – гораздо более жесткая мотивировка гибели героини. У Лермонтова Пленник не выживает, его убивает отец черкешенки, которая помогла пленнику бежать, и ей ничего, кроме самоубийства, не остается. У Пушкина самоубийство от любви – красивый романтический жест. У Лермонтова это неизбежность, обусловленная прямым конфликтом двух чувств: мучительной борьбы любви и долга.

Отношение Лермонтова к Кавказу довольно резко отличается от отношения Пушкина. Кавказ для Лермонтова – это не средоточие агрессивных, или архаичных или опасных тенденций, нет. Кавказ для Лермонтова – это в каком-то смысле рай. Это мир, в котором его душе уютно. Мы не будем утверждать, что душа Лермонтова – это душа христианская, душа добрая или чистая, но нельзя и не заметить, что это душа воина, душа смятенная, борющаяся и не самая добрая. Так вот, Кавказ для Лермонтова – это рай, но это рай, в который не всех пускают. Тот же листок, который «оторвался от ветки родимой», получает от молодой чинары весьма резкий отказ – та же самая ситуация, когда человек, измотанный страстями, истощенный ситуацией морального выбора, ищет приюта и покоя на молодом, девственно свежем Кавказе. И что же он получает в ответ? «На что мне тебя? – отвечает младая чинара. – / Ты пылен и желт, – и сынам моим свежим не пара». Вот это то, что Лермонтов чувствует и слышит на Кавказе: «Чеченец посмотрел лукаво / И головою покачал». Лермонтов хотел бы прийти на Кавказ учиться. Он хотел бы стать листком на этой чинаре. Он хотел бы влиться в эту традицию, потому что эта традиция ему по сердцу. Поэтому Печорин так подлаживается под чеченцев и гордится своей чеченской посадкой. Поэтому сам Лермонтов ищет дружбы с чеченцами. «Он мой кунак», – говорит он с гордостью об одном из них. Он не воспринимает их как врагов. Он воспринимает их как утопическое сообщество, в котором ему, одинокому в Петербурге, наконец нашлось бы место. По Лермонтову, два есть достойных занятия для мужчины: поэзия и война. Он идет на Кавказ, как другие идут в монастырь. Но трагедия в том, что Кавказ его не принимает. Уже в четырнадцать лет Лермонтов понимал, что пленник на Кавказе погибнет. Он здесь не нужен. Ему априори не верят – и больше того, эта цивилизация потому и сохранила себя в такой силе, в таком единстве, в такой абсолютной готовности к испытаниям, что она замкнута. Она не принимает контактов, ей эти контакты не нужны. И кстати, если у Пушкина между Пленником и черкешенкой завязывается не только роман, но и интенсивный диалог, у Лермонтова этого диалога нет. Герои почти не разговаривают. Это бессловесная история, и, может быть, поэтому она так трагична. Для Лермонтова гибель пленника – это предсказание собственной судьбы, понимание ее закономерности.

Кавказ в описании Пушкина предстает прежде всего как место опасности, точка опасности, место почти непрерывного боя. А у Лермонтова в «Кавказском пленнике» это страна райских пейзажей, невероятной красоты, это солнечная страна, страна облаков. Он не случайно помещает сюда впоследствии Демона:

Здесь «…в грядущем нет желанья / И прошедшего не жаль». Это райская страна, в которой нет мелочных человеческих чувств. Даже вот той чести, которая так важна для Пушкина, нет. Это как бы загробная страна, страна загробного существования. Но попасть в эту страну можно только ценой смерти, как при жизни нельзя попасть в рай. И поэтому пленник гибнет.

Очень важно, что пушкинская глубоко христианская позиция приемлет, вбирает всё: и ислам («Подражание Корану»), и католическую позицию; пушкинское православие очень широко, очень всетерпимо. Лермонтов же в конце жизни окончательно делает выбор в пользу ислама: «Быть может, небеса Востока / Меня с ученьем их Пророка / Невольно сблизили». Вот это, пожалуй, ключевые слова. Фатализм, присущий исламу, обожествление войны и поэзии, обожествление странничества, определенная жестокость, присущая исламу, – все это чрезвычайно притягательно для Лермонтова. У Пушкина было четкое разграничение поэтического и политического. В 1831 году он пишет тому же Вяземскому, что поведение поляков во время их восстания поэтически очень понятно, и все-таки их надобно как можно скорее задушить. Для Лермонтова принятие чужой веры оборачивается в конечном итоге бегством из России. «Быть может, за стеной Кавказа / Сокроюсь от твоих пашей» – это мечта, которая так или иначе грела его весь остаток жизни.

Что же касается Толстого, то принято считать, что его «Кавказский пленник» относится к последнему периоду его творчества, тематически связан с «Хаджи-Муратом», и вообще это такой поздний голый Толстой, голая проза, практически лишенная его стилистической богатой сложности. Бытует мнение (в основном в головах школьников), что «Кавказский пленник» – что-то времен «Хаджи-Мурата», чуть ли не первоначальный эскиз к нему. Насчет первоначального эскиза, может быть, это и верно. Но «Кавказский пленник» написан между «Войной и миром» и «Анной Карениной». Его пишет Толстой в сорок четыре года, в 1872 году, и в своем эссе «Что такое искусство?» сам называет два удачных произведения. Это «Кавказский пленник» и «Бог правду видит, да не скоро скажет». Лев Шестов, философ-экзистенциалист, анализируя толстовское мировоззрение, пишет: «Ну не может же в самом деле Толстой в своей статье “Что такое искусство?” искренне полагать, что “Война и мир” – плохо, а “Бог правду видит, да не скоро скажет” – хорошо, что “Анна Каренина” – плохо, а “Кавказский пленник” – хорошо». Но Толстой так полагает вполне искренне, и сейчас, с исторической дистанции, видно, что «Кавказский пленник» как минимум не хуже.