Самуил Лурье - Полное собрание рецензий [litres]

И за это М. Л. слегка презирал объекты своего изучения.

Реальные же человеческие существа его утомляли (особенно – речевыми актами, крайне редко содержавшими элемент новизны). Он разочаровался в них, причем задолго до старости. Однако терпел их, во всем (что не касалось научной истины) уступал, изо всех (даже из последних) сил благотворил и потворствовал. Но без радости, даже почти без удовольствия: подчиняясь (добровольно) взваленному на себя (добровольно же) долгу. Говорят, подлинная нравственность в этом и заключается; добродетель по категорической своей природе холодна и тверда, как лед.

«Начал я цитировать Жаботинского, а главного не процитировал. Есть там мимоходом притча. Жил-был рыцарь, у которого вместо сердца была часовая пружина. Совершал подвиги, спас короля, убил дракона, освободил красавицу, обвенчался, отличная была пружина. А потом, в ранах и лаврах, отыскал того часовщика и в ноги: да не люблю я ни вдов, ни сирот, ни гроба Господня, ни прекрасной Вероники, – это все твоя пружина, осточертело: вынь! Вот такие ощущения и мне иногда портят жизнь…»

А зато потом, когда ощущения прекратятся, постороннему интересно будет прочесть о них.

Игорь Голомшток. Английское искусство от Ганса Гольбейна до Дэмиена Хёрста

Сборник. – М.: Гос. Центр современного искусства, Три квадрата, 2008.

Вот превосходный, вообще-то, случай помолчать. Уж кому-кому рецензировать такую книгу, но только не мне. Который практически всеми своими сведениями о ее предмете обязан ей же.

Но дело в том, что если каждый будет так рассуждать, то возникнет то самое положение, которое, собственно, и возникло. Книга вышла – и словно не выходила. Событие случилось – и как не бывало. Вместо того чтобы носить Игоря Голомштока на руках, осыпая премиями и цветами, т. н. культурная общественность набрала в рот воды. И так и сидит – выпучив щеки.

Общественность же (т. н.) обыкновенная, похоже, не в курсе. И не помнит, кто такой Голомшток. Ей сначала приказали забыть, а потом забыли позволить вспомнить.

Что был человек, который решился на отказ от дачи свидетельских показаний по делу Синявского. За это сам пошел под суд. И лишился работы. И, что делать, уехал за границу.

Возможно, в наши дни подобный тип поведения опять расценивается как нежелательный и даже непростительный.

Хотя какой там тип. Известны десятки и сотни (из миллионов) советских случаев, когда дети свидетельствовали против родных матерей, а матери – против детей. Не говоря о разных прочих степенях родства. А вот чтобы кто-нибудь сказал политической полиции: даже не надейся…

Кроме того, это тот самый Игорь Голомшток: автор классического исследования о закономерностях тоталитарного искусства.

Казалось бы – не правда ли? – если бы он напечатал в журнале, в газете всего лишь несколько строчек петитом – и то был повод обрадоваться и отдать решпект.

А тут – огромная книга, свод мыслей, бездна фактов. Сюжет, опять же, такой заманчивый. И хоть бы кто хотя бы шепотом крикнул хотя бы: ура!

Вот я и кричу.

Мирон Петровский. Городу и миру: Киевские очерки

Киев: Издательский дом А+С, Издательство ΔΥХ I ΛΙΤΕΡΑ, 2008.

Мирон Петровский. Мастер и Город: Киевские контексты Михаила Булгакова

СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2008.

От обеих что-то делается с дыханием, причем по-разному: над книжкой про Булгакова сидишь как бы онемев, дышать как бы забывая; над книжкой про Киев, наоборот, вдох-выдох немного учащен.

Одна – потрясающий дуэт эрудиции с интуицией. Другая – вся про справедливость: что́ знает о ней память; и что культура этим знанием и живет.

Книжка про Булгакова – вот какая книжка. Как если бы М. А. Булгаков однажды написал большой мемуар, в котором перечислил бы подробно те впечатления своей жизни, которыми воспользовался в сочинениях. И вдобавок объяснил бы, почему на такой-то странице в голову пришло то, а на другой припомнилось это, и что он сделал с тем и с этим, а также – почему. Написал, вообразим, такую невозможную исповедь – и уничтожил. А Мирон Петровский каким-то тоже невозможным образом ее все-таки прочитал – и вот, пересказал довольно близко к тексту.

Все равно что изложить путь вещи обратно в замысел. Все равно что развинтить личность на гены.

Каскад догадок – блестящих и неопровержимых.

Выпишу одну:

«О древнем Ершалаиме Булгаков рассказывает так, словно и впрямь „это видел“. Исторические и евангельские реалии в „Мастере и Маргарите“ придают повествованию острый и терпкий привкус добротной достоверности. Ясно, что Булгаков эти реалии не выдумал, а заимствовал из заслуживающих доверия источников. Из каких? Некоторые исследования называют груды и вороха библиографических раритетов и уникумов. При этом как бы предполагается знакомство Булгакова чуть ли не с манускриптами из монастырских библиотек Западной Европы…»

Это, значит, загадка. Побывать в монастырях Западной Европы Булгакову не снилось и во сне; а кроме того, подсчитано, что не было у него времени корпеть над раритетами и манускриптами. А между тем цитаты из них в романе есть. Откуда?

А вот вам разгадка: издание пьесы К. Р. «Царь Иудейский», —

«отпечатанное в 1914 году типографией Министерства внутренних дел. Этот роскошный полупудовый фолиант снабжен рисунками и фотографиями, относящимися к единственной постановке пьесы, нотами А. К. Глазунова и, главное, обширным и подробным автокомментарием. 〈…〉 Авторский комментарий показывает, как основательно К. Р. освоил литературу вопроса, в том числе те редкостные и труднодоступные источники, знакомство с которыми будто бы обнаруживается у Булгакова: все они процитированы в книге К. Р. и снабжены ссылками. 〈…〉 Булгаков получал почти исчерпывающую сводку интересующих его материалов, представленных как раз теми выдержками, фрагментами, цитатами, которые, по мнению исследователей, использованы в романе…»

Двумя абзацами упразднена целая отрасль словесной индустрии. Онемеешь, действительно.

И далее в том же темпе, без передышки. Потому что, по-видимому, именно Мирон Петровский оказался для Булгакова тем, на чье существование рассчитывает каждый писатель: читателем идеальным.

Другого такого не было, нет – и не будет: потому что никто больше не нужен. Даже обидно.

А про киевские очерки ничего не успеваю рассказать.

Самый пронзительный – о Януше Корчаке. Самый грустный – о Софье Федорченко (но как хорошо, что про «Народ на войне» наконец-то сказано: великая книга). Самый неожиданный – о Мандельштаме. Самый страшный – о Квитко.

На этом месте эпитеты у меня кончились, поэтому Вертинский, Хлебников, Рыльский пусть остаются так.