Юрий Безелянский - Отечество. Дым. Эмиграция. Русские поэты и писатели вне России. Книга первая

После Октября 17-го Замятин много работает, преподает, пишет, превращает петроградский Дом искусства в «своего рода литературную академию», участвует во всех «затеях: издать классиков всех времен и всех народов, объединить всех деятелей всех искусств, дать в театре всю историю всего мира» – такие были тогда гиперболические идеи, такой был всемирный замах. Но было и другое. Приглядевшись к «огнеглазой революции», а точнее, к тому, что она принесла, Замятин напрочь от нее отвернулся. Строящаяся страна Утопия с каждым годом, с каждым месяцем, с каждым часом показывала свои отвратительные черты: насилие, уравниловку, обезличивание человека. Увидев это, Замятин содрогнулся и написал роман «Мы», предвосхитив утопии Оруэлла и Хаксли.

Роман «Мы» написан в форме дневника одного человека под нумером Д-503 в едином государстве «Мы», где этот конкретный нумер обречен на выбор между свободой и принудительным счастьем, между творческой фантазией и догмами единого правильного учения.

Роман «Мы» написан в 1920 году, но Замятин сумел заглянуть в 30-40-е и последующие тоталитарные годы, когда обезличенные люди, покорные «нумера» славят «Благодетеля»; когда быть счастливым означало лишь долг каждого по отношению к государству, когда все личное исчезало в сиянии «Единого Государства». В романе Замятина жизнь всего народа спланирована, централизована, и даже любовь подвергнута жесткой регламентации: лишь в определенно указанные дни гражданам выдавались «розовые талончики» на получение «сексуального продукта».

А самое главное – каждому творческому человеку предписана обязанность «составлять трактаты, поэмы, манифесты, оды или иные сочинения о красоте и величии Единого государства».

Естественно, роман «Мы» напечатать в СССР не удалось. Он вышел в английском переводе в 1924 году, затем на чешском и французском языках. В рукописи роман ходил и по России. Власти не могли принять книгу Замятина. Возмутились и дали команду «фас!». После чего началась открытая и оголтелая травля писателя.

В травле Замятина даже Маяковский поучаствовал (цитирую, игнорируя лесенку):

В знаменитой статье «Я боюсь» (1921) Замятин писал:

«Я боюсь, что настоящей литературы у нас не будет, пока не перестанут смотреть на демос российский как на ребенка, невинность которого надо оберегать. Я боюсь, что настоящей литературы у нас не будет, пока мы не излечимся от какого-то нового католицизма, который не менее старого опасается всякого еретического слова. А если неизлечима эта болезнь – я боюсь, что у русской литературы одно только будущее – ее прошлое».

Настоящую литературу, утверждал Замятин, делают не исполнительные чиновники, а безумцы, отшельники, еретики, мечтатели, бунтари, скептики. Но заметим, у всех у них была незавидная судьба в годы советской власти: кому вышел расстрел, кому ссылка, кому немота.

После 1929 года Замятина перестали печатать. «По существу вина Замятина по отношению к советскому режиму заключалась в том, что он не бил в казенный барабан, не “равнялся” очертя голову, но продолжал самостоятельно мыслить и не считал нужным это скрывать», – отмечал близко знавший его художник Юрий Анненков.

Замятин защищался, но опять же никоим образом не теряя своего достоинства. Из письма к Сталину: «…Я знаю, что у меня есть очень неудобная привычка говорить не то, что в данный момент выгодно, а то, что мне кажется правдой».

В письме председателю Совета Народных Комиссаров А.Н. Рыкову он писал: «В Англии я видел такое развлечение: негр из окна будочки высунул голову, все время вертит ею, а публика издали швыряет в эту голову мячами – по одному пенсу за мяч.

Последние восемь лет я состою в должности такого негра для советской прессы…

Поэтому я прошу разрешить мне (вместе с женой) выехать за границу, хотя бы на год. Это – для меня единственное средство восстановить свою трудоспособность и привести в порядок нервную систему, жестко расшатанную всем пережитым мною за последние годы…»

8 ноября 1931 года благодаря посредничеству Горького Замятин выехал из страны грез и слез. С февраля 1932 года он жил в Париже. Газете «Ле нувель литере» он дал интервью о романе «Мы»:

«Этот роман – сигнал об опасности, угрожающей человеку, человечности от гипертрофированной власти машин и власти государства – все равно какого».

До конца жизни Замятин сохранял советское гражданство и не считал себя эмигрантом. В Париже продолжал работать над своим последним романом «Бич Божий», в котором размышлял на тему смены цивилизаций: «Запад – и Восток. Западная культура, поднявшаяся до таких вершин, где она уже попадает в безвоздушное пространство цивилизации, – новая буйная сила, идущая с Востока, через наши, скифские степи». Все те же блоковские скифы…

В 1933 году в Париже Замятин пишет очерк под заголовком «О моих женах, о ледоколах и о России», пишет, как корабел: «Русскому человеку нужны были, должно быть, особенно крепкие ребра и особенно толстая кожа, чтобы не быть раздавленным тяжестью того небывалого груза, который история бросила на его плечи. И особенно крепкие ребра – “шпангоуты”, особенно стальная кожа, двойные борта, двойное дно – нужны ледоколу, чтобы быть не раздавленным сжавшими его в своих тисках ледяными полями. Но одной массивной прочности для этого все же было бы мало: нужна особая увертливость, похожая на русскую “смекалку”…»

Замятин умер в черном от крови 1937 году, но умер у себя в постели, от тяжелого приступа стенокардии, в возрасте 53 лет. Вот так «ледокол» Замятин ушел под воду вечности.

На портрете Замятина кисти Кустодиева писатель сидит небрежно-элегантно, полуразвалясь, с папиросой в тонкой руке – ни дать ни взять английский денди с пробором, с едва язвительной улыбочкой.

с шутовским лукавством писал сам Замятин в «Балладе о блохе».

Всматриваешься в портрет: и русофил, и западник. Хотя Алексей Ремизов высказался весьма определенно: «Замятин из Лебедяни, тамбовский, чего русее, и стихия его слов отборно русская… лебедянский молодец с пробором!..»

Улыбка. Доброта и полная непрактичность (нет, не западник!). «Как писатель я, может быть, что-то из себя представляю, – говорил Замятин, – но в жизненных трудностях я совершенный ребенок, нуждающийся в нянькиных заботах. Людмила Николаевна в таких случаях – моя добрая няня».

Вы догадались: Людмила Николаевна – это жена. Детей у них не было. «Мои дети – мои книги, других у меня нет», – говорил Замятин. Но какие книги!..