Екатерина Ляпушкина - Введение в литературную герменевтику. Теория и практика

Отмеченная закономерность прослеживается и в повестях Тургенева. Так, повесть «Фауст» дает очень яр кий пример отказа от афористической формы, мотивированного личной формой повествования. В первом письме, которое герой повести, Павел Александрович, пишет своему приятелю, он признается: «…а я, знаешь ли, почему стал замечать, что стареюсь? Вот почему. Я теперь стараюсь преувеличивать перед самим собою свои веселые ощущения и укрощать грустные, а в дни молодости я поступал совершенно наоборот. Бывало, носишься с своей грустью, как с кладом, и совестишься веселого порыва» (V, 94). Казалось бы, все условия для оформления афоризма налицо: мысль Павла Александровича охватывает всю человеческую жизнь, то есть возникает самый благоприятный материал для масштабного обобщения; в основе этой мысли лежат и противопоставление, и параллелизм, и парадокс. Мысль буквально «просится» стать афоризмом, стоит только перевести синтаксическую конструкцию в безличную форму и тем самым придать высказыванию обобщающий характер ( молодости свойственно преувеличивать печаль, а старости – радость или людям свойственно… и т. п.). Однако Тургенев заставляет своего героя говорить только от собственного лица, от его неповторимого, индивидуального «я», для которого личный опыт, даже если он повторяет общечеловеческий, тем не менее остается уникальным. В данном случае афоризм не оформляется «в пространстве» исповедального слова героя: ведь по сути дела, с точки зрения проблемы авторского присутствия в слове, исповедь и афоризм – жанры несовместимые. Таким образом, у Тургенева всегда находятся причины для того, чтобы не дать возможности афористическому слову сказаться в речи персонажа.

Рассмотрим теперь, каковы функции афоризма, оформляющегося в речи повествователя – единственной «говорящей» инстанции романа, лишенной своего «лица», чье слово, именно в силу безликости его носителя, обладает безоговорочной компетентностью. Всякий раз, когда в описание того или иного характера, в рассуждения по поводу мотивов поведения или причин эмоционального состояния кого-то из персонажей вторгается афоризм, обрывая и нередко завершая собою такого рода описания и рассуждения, происходит своеобразный перевод с языка частных конкретных наблюдений на язык обобщения. Вопрос в том, для чего нужен такой перевод.

Многочисленные описания в романе создают иллюзию уникальности, неповторимости, единичности и, следовательно, новизны описываемого мира. Эмпирическая пестрота оказывается лицом такого мира, и это прежде всего означает его (мира) случайностность: модус такого мира – случайность. Своеобразное же «приведение» всего этого эмпирического материала к лаконичной сжатой формуле, к общему принципу меняет само представление о структуре предъявленного читателю мира. В результате подобного приведения утверждается такая концепция мира (заметим, сугубо рационалистическая концепция), в соответствии с которой в реально существующей, предметно определенной конкретной жизненной эмпирике, при всем ее кажущемся разнообразии, может быть обнаружен некий готовый, узнаваемый, в основе своей интеллигибельный прообраз, к которому она всегда может быть сведена. Это некое умопостигаемое первоначало жизни, на которое сама жизнь в ее, так сказать, эмпирической ипостаси всегда, несмотря на собственную видимую бесконечность, может быть замкнута, которому она всегда может быть возвращена. Афоризм же оказывается наиболее адекватной художественной формой, в которой общий универсальный закон, принцип может быть выражен. Готовому первообразу мира предоставляется готовое слово афоризма: ведь афоризм – жанр риторический, а риторическая культура, в свою очередь, характеризуется эстетикой «готового слова» [16] См.: Аверинцев С. С. Античная риторика и судьбы античного рационализма. С. 125. . Афоризм, таким образом, завершает собою описание действительности, а выраженный в нем закон, соответственно, – саму действительность. Завершение это, однако, особого свойства: кладя пределы растекающейся действительности, «собирая» ее, оно в то же время делает ее обозримой, то есть придает ей известную целостность, а следовательно и протяженность, поскольку протяженным может быть только обозримое, беспредельность же, не поддаваясь обозрению, не может иметь и протяженности. Благодаря афоризму, таким образом, происходит одновременное ограничение и – внутри этого ограничения – наращение действительности.

Впервые в тексте «Рудина» повествователь обращается к помощи афоризма, характеризуя Дарью Михайловну Ласунскую. Вторая глава романа начинается с подробного описания характера, образа жизни, привычек Дарьи Михайловны. Сам набор перечисляемых качеств героини, особенностей ее характера оставляет впечатление произвольного и случайного. Впечатление это усугубляется тем, что большая часть характеристик Дарьи Михайловны дается со ссылками на чьи-либо мнения о ней: мнение высшего света; мнение Пандалевского, тут же и дискредитированное повествователем; мнение «провинциальных барынь», чья точка зрения также очевидно не авторитетна, поскольку в свою очередь подготовлена тем, что Дарья Михайловна сама этих барынь «терпеть не могла». Одним словом, все описание построено таким образом, что в итоге характеристика персонажа, прежде всего в силу ее опосредованности различными случайными мнениями, приобретает черты эклектичности, необязательности и даже хаотичности. Такая характеристика оказывается, так сказать, экстенсивно неисчерпаемой и в принципе не может быть завершена. Точнее, она может быть произвольно завершена в любой момент, так же, впрочем, как и бесконечно продлена – в самой композиции этой характеристики не находится никаких видимых оснований ни для ее завершения, ни для ее продолжения. Повествователь, однако, находит возможность и способ окончить характеристику Дарьи Михайловны, так сказать, «законно», то есть так, чтобы это окончание не выглядело случайным или произвольным. И что особенно важно, он делает это окончание неожиданным. Он говорит: «Кстати, читатель, заметили ли вы, что человек, необыкновенно рассеянный в кружке подчиненных, никогда не бывает рассеян с лицами высшими? Отчего бы это? Впрочем, подобные вопросы ни к чему не ведут» (II, 17–18). Эффект неожиданности подобной концовки возникает прежде всего за счет открывающего данное суждение «кстати», поскольку, строго говоря, никакого видимого отношения ко всему предыдущему описанию финальная сентенция повествователя не имеет. Фрагмент, непосредственно предваряющий данную сентенцию, строится на противопоставлении обхождения Дарьи Михайловны с ее деревенскими соседями (здесь она позволяла себе «легкий оттенок презрения») ее же поведению с «городскими знакомыми» (с ними она «обходилась очень развязно, даже насмешливо, но оттенка презрения не было»). Ни о какой рассеянности до сих пор не было сказано ни слова. Даже если можно, с известной натяжкой, поскольку это никак не поддержано словом повествователя, усмотреть связь между презрением и рассеянностью (например, рассеянность как форма проявления презрения), то провести аналогичную «подстановку», заместив оппозицию «деревенские – городские знакомые Дарьи Михайловны» оппозицией «кружок подчиненных – лица высшие», не представляется возможным. Нет никаких оснований полагать, что городские знакомые Ласунской были по отношению к ней «лицами высшими», поскольку все в той же ее характеристике сказано, что «в Москве ее все знали и ездили к ней. Она принадлежала к высшему свету…» (II, 17). Таким образом, финальный в характеристике персонажа «жест» повествователя предстает как будто неподготовленным предшествующим материалом, и с этой точки зрения, вопреки слову повествователя, оказывается «некстати». К вопросу о значении эффекта неожиданности в связи с афоризмом мы еще вернемся, пока же рассмотрим функцию самого афористического финала характеристики персонажа.